— Радоваться нечему, — сообщил Вася Брусов, — провалился. На дифер сел, капитально.

— Ага, — согласился Баврин, — копать и копать теперь…

— Нет сомнений: копать и под колеса мешки с цементом, а иначе никак. Знаешь?

Снег и льдистое крошево потрескивают под лопатами. Работа согревает. Вася Брусов в коротком полушубке, бьет по насту, расширяя колею. Худое мальчишеское лицо его осунулось, желваки напряглись, каждый волосок редкой юношеской щетины поседел от куржака. Вася Брусов — парень рослый, рукастый, угловатый. Вероятно, будет еще расти, мужать, пока не обретет завидную стать. Баврин тремя годами старше Брусова, но по-мужицки худощав, строен.

Подъехал дядя Опенышев, поспешил к месту происшествия, путаясь в полах шубы-борчатки. Подбежал и заохал, велел Олегу тереть щеки, чтобы не обморозиться. Задние колеса ведущего ЗИЛа провалились в наледь.

Баврин взял ведущий ЗИЛ на буксир. Брусов подавал дяде Опенышеву тугие мешки, а тот, выждав момент, кидал их под одну и под другую пару колес.

Басит двигатель, натягивается трос, и дядя Опенышев бросает мешок с цементом, спешит, путаясь в полах шубы, принимает новый мешок. Баврин опять дает задний ход, натягивает трос. Щелчок — и звон лопнувшей струны. Концы троса закручиваются спиралями.

— Жив? — кричит Брусов. — Не задело тебя, дядя Опенышев?

Дядя Опенышев стоит в некоторой оторопи, сбивает с шубы цементную пыль. Все-таки могло ноги перебить, могло хребет сломать, не дай бог. Дома двое взрослых детей и двое — еще школьники, которых кормить и учить надо. Он с опаской смотрит на черную, густую воду, проступившую в колеях. Эта «мертвая» вода посыпана снеговой крошкой. Даже стужа не может осилить трясину. Вот о чем он расскажет детям и мужикам в гараже и родственникам.

— Давай, давай, Григорий Григорьич! — шумит Вася Брусов. — Надо торопиться, а то будь здоров, сам знаешь, со смертельным исходом!

Поменяли буксир, и опять попытка за попыткой. Олег снял варежки, так удобней держать штурвал. Брусов командует, дядя Опенышев таскает мешки. Еще попытка, еще — и автомобиль Брусова тяжело, без желания, но выбирается на твердые колеи.

Они сидят в кабине ведущего ЗИЛа, и дядя Опенышев трет снегом нос и щеки Брусова, щеки и лоб Баврина. Они закуривают и смеются.

— Во дает водила-Брусов, — смеется Олег. — Он сын шофера и брат шофера, а ведь сел! Ведь было, а? Граница?…

— Тут разве не сядешь, — вздыхает и осторожно хихикает Опенышев. — Тут сам начальник и даже разные асы-ветераны, которые…

— А за одного битого… — Вася Брусов трет щеки. — Слушай сюда, объявляю благодарность за труд и товарищеское участие своим напарникам по рейсу. Предлагаю написать письма родным и знакомым, в которых отметить…

Они смеются, и каждый думает сейчас: вот, мол, проверили себя в деле и можно дальше испытывать зимник. Вася Брусов достает термос, дядя Опенышев говорит, что сбегает за своим чаем и за припасами, которые взял в дорогу, рассчитал на весь путь, поскольку перед рейсом его назначили завхозом.

— Все верно, — соглашается Брусов. — Только скоро станет темнеть. И чаевничать времени пока нет.

Туман уполз, запутался в низкорослых елках. Солнце светило точно по курсу, и настроение у Олега было отличным. Хорошо получилось, что они сумели выдернуть своими силами ЗИЛ Брусова, хорошо, что забили мешками с цементом провал в колеях. Другие, идущие по следу машины пройдут опасное место…

Над зимником снижался вертолет. Олег слышал его стрекот, но рассматривать летательный аппарат не стал. Только подумал, что в такой мороз летать разрешают самым опытным пилотам.

Вертолет снизился над ЗИЛом дяди Опенышева. Почти задел отвал закопченным брюхом и ушел, набирая высоту, в сторону Усинска. Олег мало что видел из этого эпизода, потому что бежал, заслоняя лицо от встречного воздуха. И глаза у него слезились, ресницы смерзлись, и он очень сердился на пожилого шофера, который пробовал, но не сумел подняться на увал. Олег сердился, но знал, что не уедет без дяди Опенышева точно так же, как Вася Брусов на той стороне увала знал, что дождется своих напарников. Он курил «челябинскую» сигарету и слушал, как затихает треск вертолетного винта. Во рту было горько, но Вася курил и думал, что все будет ладно. На зимнике каждый живет по закону Севера. Других законов здесь нет. Он — Брусов — ждет напарников, Олег помогает дяде Опенышеву, пилот вертолета убедился, что водители не просят помощи. Вот такая тут круговая порука, иначе нельзя, потому что иначе, будь здоров со смертельным исходом, пожалуй.

…Олег согрел руки о кружку с чаем. Выпил густой ароматный напиток и облизнул помороженные губы. В груди как бы отмякло, дышать стало глубже и свободней.

— Смотри, дядя, — сказал Баврин, — запоминай все-таки.

— Дак я вон последний раз чуть не поднялся, — зачастил дядя Опенышев. — Дак и поднялся бы, да двигатель заглох что-то!

— Внимание! — предупредил Олег. — Беру разгон! Давлю на педаль газа — до отказа… Смотри, начался подъем. Теперь надо уловить, почувствовать момент, когда инерция разбега на самом исходе. Тогда, Григорий Григорьич, смотри… Вот момент — перехожу на вторую скорость. И, сам понимаешь, угадали мы в самый аккурат. Так… Так оно… И все дела, коллега.

— А чего он летал над нами, вертолет этот?

— Так, знаешь, хотел тебя перенести через увал на подвеске. Видал, как ты срывался и…

И другой раз они заговорили о привычках и обычаях Севера, когда в тундре почти стемнело. Пламя паяльной лампы гнало густые тени. Олег лежал в колее, грел задний мост. Масло застыло, шестерни не вращались, не получалось движения. Кто знает, почему прихватило мост, но так оно было. И Баврин, чертыхаясь, гладил тугим пламенем кожух дифера. Он лежал на снегу и говорил себе, что никогда теперь не уедет из города. Хватит с него приключений в небе и на земле.

Вот только вернется с зимника и будет готовиться к экзаменам в институт экономических знаний. Будет плановиком или экономистом — престижно и безопасно для жизни. Вот отец — всю жизнь, кроме одного года, профсоюзный работник. Правда, год этот надо брать за 10 лет, потому что тогда была война. Отец воевал в составе кавалерийского корпуса.

Олег опустил лампу, стал дышать в рукавицу. Пальцы правой руки прямо одеревенели. Как получилось, что масло примерзло? Верно, потому, что приходилось стоять, ждать дядю Опенышева. А что будет, если не разморожу мост? И думать не надо, потому что десантники говорят: безвыходных положений не бывает. Вот не раскрылся главный парашют, есть запасной. Запасной не раскрылся, тогда имеется восемь секунд, чтобы научиться летать…

Он лежал под машиной, и тени то заползали в колеи, то кидались в сторону. И вдруг подались назад, потому что пришел дядя Опенышев со своей паяльной лампой. Он говорил что-то, кряхтел, но был кстати, что там говорить.

Обедать и ужинать решили в «кармане», время было идти колонне. Собрались в кабине дяди Опенышева. Вася Брусов говорил, что решено: надо срочно забросить буровикам 600 тонн материалов из расчета на метр скважины одну тонну. А всего, считают нефтеразведчики, глубина буровой будет больше трех тысяч метров… Это сколько же машин надо и сколько рейсов?

— Какие машины-то? — спросил дядя Опенышев. — МАЗы, КрАЗы или наши ЗИЛы. Это знать надо, конечно.

Олег смотрел на иней, забивший стекла кабины. И думал, что вот он — Баврин — за Полярным кругом. Вернется на Вазей или в свой барак на Площадке геологов в Печоре и напишет Александре. Он сообщит подруге, что у него в северном активе 28 тысяч километров, что был он недалеко от Нарьян-Мара, от реки Шапкина. И что его шоферская работа не сравнима ни с какой другой, потому что он всегда на земле, неотрывно и постоянно. Моряки и летчики видят страны и океаны, но только шофер может понять жизнь за пределами городов и селений.

— Эх, ребята и мужики, — сказал Олег, — хорошо работать в цирке. Каждый вечер праздник и представление. На Большой земле у меня подруга, мастер на молокозаводе.