«Рукомойник на стенке сарая…» Рукомойник на стенке сарая, На скамейке — с черешней кулек. Тлеет солнце, за лесом сгорая, И туман по канавам залег. А для тех, кому греется ужин, Чья дорога неблизкой была, Мир сегодняшний сладостно сужен До размеров окна и стола. …Видеть контуры черного леса, Где заката последняя медь, И над краем ведёрного среза Рукомойником долго греметь! «В красном лесу поределом…» В красном лесу поределом Здесь добывали сырье И на ходу, между делом, Все распугали зверье. Этим гордились вначале, Что человек посильней И что успехи венчали Спешку строительных дней. И неожиданно сами Около хвойной стены Собственными голосами Были слегка смущены. Белье Пусть вы эту лабуду Наживали по крупицам, Не висеть бы на виду Вашим тряпкам и тряпицам. В этой сушке что-то есть И бесстыдное к тому же, Как сомнительная весть О жене или о муже. Лишь зима, что каждый год Сыплет снег, а нет излишку, Благородства придает Даже вашему бельишку. И, треща, висит оно, Небу близкое, березам,— Высотой подсинено, Подкрахмалено морозом. Слоновая кость Из биллиардного шара, Надколотого при ударе, Обломок бивня из нутра Торчит, с другим обломком в паре. Осколок бивня, как ребра,— На память о бойцовском даре Биллиардиста иль слона. И островом уходит в дали Стола зеленая страна. Шаров коническая гроздь. Удара сильного гримаса. Пощелкивает кость о кость,— Вы слышите, что не пластмасса. «Утро пахнет прелью пряной…» Утро пахнет прелью пряной. В неподвижности лесок. Лишь порхает над поляной Желтой бабочкой листок. Чтобы вспомнили о зное, О цветах и травах мы И почувствовали злое Приближение зимы. Время Кажется — та же вода, Ибо река-то ведь та же. А миновали года, Десятилетия даже. «Сколько воды утекло!» — Вспомним негаданно-цепко, Видя, как сносится щепка, Как уплывает весло. «Что было? Ночь. Глубокий сон…» Что было? Ночь. Глубокий сон. Жена в окне стоит, зевая. Заборы пригородных зон. Асфальт. Сплошная осевая. Шоссе. Водитель — первый класс. Туман, сквозящий понемногу. Село… И кошка, только раз Перебежавшая дорогу. Темное Поздним вечером во тьму Выйду на шоссейку. Свою милую возьму Ласково за шейку. И скажу ей: — Полюби! Без тебя фигово!..— А она: — Хоть погуби, Но люблю другого… Наше длинное село. По селу — сошейка. — Мать, вставай, уже светло. Душу мне зашей-ка. «Девочки-малявочки…» Девочки-малявочки. Где ж они? На лавочке. С желтой прядкой над виском И с надкушенным куском. Только что поели. Дотерпели еле, Чтобы доболтать, Сев рядком опять. Девочки-малявочки, Вновь они на лавочке. А кто ждет прибавки, Те еще при бабке. «Я вышел из дому. Пелена…» Я вышел из дому. Пелена Ползла рассеянно за болото. И затмевала уже луна Огни вечернего самолета. Она вставала, везде одна, Она являлась привычным жестом. На крышах белых была она, На простыне и на теле женском. Горел под нею росистый дол. А где-то, может быть, над лагуной, Не тронув черных пустых гондол, Она дорожкой легла латунной. Дрожала собственная луна В любой реке и во всех озерах,— Неотвратимо отражена В закрытых окнах, в открытых взорах. «Самолетные гулы…» Самолетные гулы, Одолев самый первый редут Словно вьючные мулы, По небесным тропинкам бредут. Как спокойно в салоне, Среди чистой воздушной среды, И внизу, на соломе, Возле той золоченой скирды. Мы себе же умело И привычно отчет отдаем В том, что там прошумело, Отошедшее за окоем. |
