– Батя, что теперь делать нам? – говорил мальчик, глядя на его исхудалое, красное от жара лицо.

– Постой, сынок… поправлюсь вот.

А самого трясло под кучей одежды, и никак не мог согреться.

А тут пришли дожди и стали лить с утра до ночи, а ночью дождь стучал по стеклам и шуршал по камышовой крыше. Отец лежал под тулупом; мальчик сидел перед печуркой, где потрескивал огонек и вскипал чайник. Тоненько пела коптящая жестяная лампочка.

Что-то зашлепало по мокрой грязи и по лужам снаружи. Мальчик прислушался: только шумел дождь, – и он опять стал следить за чайником. В голове бродили невеселые думы.

Опять зашлепало, потом кто-то стукнул в дверь. Мальчик весь, как пронизанный, выпрямился и насторожился.

– Кто там?

Но кто мог в такую погоду ночью забраться сюда? Никогда тут не бывает прохожих, да и дороги идут стороной.

– Кто там?

И вдруг страх, холодный, подымающий волосы страх, охватил его: что, если это выходцы из того царства, которое когда-то тут было, выходцы из пустоты, которая так звонко отдается в горе?

Мальчик бросился к отцу и прижался:

– Батя, боюсь!..

А в дверь гремят и голос:

– Отоприте… впустите в хату…

– Батюня, боюсь!.. Ой, боюсь, это из горы вылезли человеки!

Отец с усилием поднял голову:

– Будет тебе, дурачок… пойди отопри…

– Ой, боюсь… Ой, батя, это человеки…

Дверь с треском распахнулась, с оторванным крючком; глянула чернота шумящей дождем ночи и вырисовалась неуклюжая приземистая фигура в тряпье, с которого ручьями сбегала вода.

– Али пропадать на дожде, что не отворяетесь? – проговорил вошедший, притворяя за собой дверь.

– Мальчонку напугал, – проговорил отец и бессильно опустил голову, натягивая на себя тулуп. Ему было все равно, что ни происходило в хате.

Когда мальчик увидал, что на вошедшем обыкновенная рваная одежда, что с него сбегает дождевая вода и все больше и больше растекается темной лужей по земляному полу, он успокоился. Он теперь знал, что это – обыкновенный человек, а не из горы вылез.

– Дайте погреться чаем, что ли, вишь, насквозь промок!

– Да ты откуда?

– Заблудился, – нехотя проговорил человек, снял с себя рубаху и стал выжимать в углу.

Мальчик налил в жестяную кружку кипятку, настоенного вместо чая на березовых почках и молодых листьях.

– Сахару у нас нет. Когда выменяем на хуторе на рыбу меду, а теперь батя – больной, некому сходить, а мне недосуг.

– И без сахару хорошо горяченького: продрог. – И он шумно втягивал дымящийся кипяток.

Долго стояло молчание в хате. Шумел за черными окнами дождь. Тоненько коптила лампочка, да шумно вбирал в себя обжигающий кипяток пришедший.

Отец отвернул тулуп и, склоняя то в одну, то в другую сторону истомленную, покрытую испариной голову, проговорил запекшимися губами:

– Сеня, дай-ка испить горяченького, все нутро сожгло.

Мальчик торопливо налил кипятку и подал больному.

Тот взял дрожащей, неслушающейся рукой и стал прихлебывать запекшимися губами.

– Откуда, добрый человек, будешь? – проговорил он, когда несколько отдышался.

– Где был, там нету.

Опять водворилось молчание, да просился в черные окна, расплываясь, дождь.

– Где бы у вас лечь? Устал.

– Дать-то тебе покрыться нечем, вишь, на мне вся одежонка. Вон в углу камыш, на нем и ложись.

– Отлично. Тряпье мое, почитай, просохло на мне.

И он завалился в углу на затрещавший камыш, и через минуту в хате стоял храп крепко спавшего человека.

Мальчик сел к столу точить крючья на завтра.

Надо было наточить штук двести. Глаза слипались, и в голове, путаясь, плыли разные мысли. Почему-то он вдруг успокоился насчет горы. Этот человек, так таинственно среди ночи пришедший, как бы служил живым доказательством, что даже и ночью и таинственно люди приходят не из горы, а оттуда, с воли.

Мальчик повел глазами на отца, тот не спал.

Тихонько, шепотом:

– Батя, а батя?

Тишина, скучный шум за окнами и неперестающий храп в хате.

– А, батя?.. Что за человек будет?

– Кто ж его знает… Проходящий, а какого звания, неизвестно.

– Може, лихой? Може…

– Точи, точи, сынок, спать надо, завтра тебе, сердяге, опять одному маяться, – вишь, я какой.

– Може, он нас придушит ночью?

Отец ничего не сказал, отвернулся и стал смотреть в черный, низко над самой кроватью тянувшийся закоптелыми досками потолок.

Повизгивает напилок. Один за одним откладываются в нарастающую кучку крючки с остро оточенными, сверкающими на огне лампочки остриями. Слипаются глаза… Спать хочется…

Утром, когда мальчик проснулся, стало сереть в мокрых от дождя окнах. В печурке уже потрескивал огонек, и вчерашний гость суетился, наставляя чайник.

– Собирайся, собирайся, сынок, пора на работу, да выпей чайку, вишь, добрый человек огонек вздул.

Мальчик быстро вскочил, хлебнул кружку горячего кипятку и, забрав крючья, вышел. Холодной сыростью охватил серый дождливый рассвет.

В полдень поредели тучи, даже разорвались в одном месте. Солнце скользнуло в прорыв лучом, и заиграл озолотившийся в одном месте лес, расплавилась золотом река, и блеснули на горе стекла избушки.

– Се-ень-ка-а-а!.. – донеслось из-за реки.

Мальчик поднял голову: кто бы это был? Некому звать-то. Отец больной лежит.

– Се-енька-а-а!..

Теперь уже явственно доносилось из-под горы, и кто-то у самой воды махал руками.

У мальчика стукнуло сердце, – чего ему надо? Может, с отцом что-нибудь сделал? И что за человек, неизвестно, и не говорит о себе.

Сеня все-таки бросил сети и погнал лодку к горе. У берега действительно стоял вчерашний гость.

– Вишь, скучно там… – проговорил он, прыгая в лодку, когда она стукнулась о берег, – делать нечего.

Они вместе поехали к сетям, вместе работали, и мальчик много смеялся над неуклюжестью и неумением парня. Сварили уху, пообедали. Воротились только к ночи.

Отец по-прежнему лежал и трясся под тулупом в лихорадке. Сварили опять березового чаю и стали пить вместе под шум снова принявшегося дождя.

– Издалека ли, милый человек? – спросил отец, откинув тулуп, когда приступ лихорадки ослабел.

Гость почему-то рассмеялся.

– Из теплых из самых мест, – проговорил он, скаля зубы, – из города, а в городе из босяка.

– Так!.. – протянул отец.

Мальчик смотрел на обоих, не понимая.

– Во, в босяке третий год, – проговорил опять парень, и рябое лицо его стало жестко и скучно.

– Почему так?

– Сам знаешь, город не любит, которые без работы: зараз либо в босяк, либо в острог, чтоб господам на улице не мешался.

– Как не знать?.. Знаю.

Сеня плохо помнил город, но ему почему-то вспомнилась чадная, жаркая кухня с пылающей плитой, измученное, красное от огня лицо матери, которая то и дело давала ему подзатыльники, злобно приговаривая: «У-у, постреленок! Из-за тебя нигде не держат…» И как она собирала узелки и, плача и сморкаясь, вела его по шумным, узким, с высокими домами по сторонам, улицам в какой-то темный затхлый подвал, где они жили до следующей чадной, душной и жаркой кухни.

И у него разом установилась странная и ему самому непонятная близость к этому рябому парню.

– Пакеда работа была, пакеда надрывался над ней, жил, а как привалила из голодающих деревень сила, тут и работы не хватило на всех, пришлось идти в босяк. А в босяке, известно, одно: либо милостыню собираешь, либо воруешь.

Долго они разговаривали с отцом, и сквозь набегающую клонящую дремоту, никак не справляясь со слипающимися глазами, Сенька слышал отдельные слова: «в городе… все одно… деревня… с голоду… острог…», пока, наконец, не заснул сладко и без сновидений.

На другой день приехали скупщики и забрали рыбу. Мальчик принес отцу пять рублей тридцать две копейки. Тот внимательно несколько раз пересчитал их на дрожащей руке, велел завязать в тряпку и положить в угол за икону.