Бодена привстала и из-за плеча Державина с любопытством посмотрела на портрет. Вдруг она издала какой-то подавленный стон изумления.

— Это твоя мать, Гавриил? — спросила она. — Но ведь это — та, которую и я звала когда-то матерью.

— Что ты говоришь, Бодена!

— Ну да, ведь я — не природная цыганка: меня выкрали из дома! Я смутно помню, как цыганка заманила меня в табор, как потом меня увезли, как я сначала плакала и отбивалась, но потом примирилась со своей участью… Кто я была, чьих родителей дочь — об этом я не знала, не помнила: разве в том возрасте заботятся об этом? Но образ той, которую я звала матерью, непрестанно жил в моей душе. И когда я увидела этот портрет, на котором художник с такой яркостью изобразил ее незабвенные черты, я поняла причину того влечения, которое испытывала к тебе! Ведь ты — мой брат, Гавриил!

— Ты лжешь! — воскликнул Державин. — О, ты хитра! Ты хочешь настоять на своем и вот придумала эту лживую, неправдоподобную сказку!

— Разве у пропавшей Марии не было особых примет?

— Да, на руке у нее было родимое пятно, напоминавшее мышь!

— Вот такое? — сказала Бодена, быстро заворачивая рукав и показывая родимое пятно.

— Это совпадение! Я не допускаю…

— А это — тоже совпадение? — грустно спросила Бодена-Мария, расстегивая ворот и доставая тоненький, дешевый серебряный медальон, на котором была видна выгравированная полустершаяся надпись: «Машеньке Девятовой от любящего братца Гаврюши».

Державин даже зашатался при виде этого неопровержимого доказательства. Он упал в кресло и замер там, закрыв лицо руками.

Бодена-Мария с безграничной любовью и грустью смотрела на Державина. Прошло несколько минут в томительном ожидании. Наконец Бодена встала и сказала:

— Прощай, Гавриил. Я ухожу, чтобы никогда больше не смущать своим присутствием твоего покоя!

— Маша, дорогая моя сестренка Маша! — сказал Державин, отнимая от лица руки и простирая их к вновь обретенной сестре. — Не уходи! Подойди ко мне, дай обнять тебя, прижать к своему сердцу!

— Это невозможно, Гавриил!

— Но почему?

— Потому что я — потерянная женщина, которою можно только тешить сладострастие, но не уважать, потому что я осквернила алтарь женской чистоты, потому что я — белая роза, которую нельзя поцеловать и приколоть у сердца, ибо ее втоптали в грязь!

— О, не повторяй мне этих жестоких, грубых, несправедливых слов! Как раскаиваюсь я теперь в них!..

— Почему? Разве ты воспылал ко мне любовью? Разве тебе хочется моей дружбы?

— О, да, Маша, да! Ведь я так одинок, ведь у меня нет никого, никого на свете!

— Но ведь еще недавно ты ненавидел, презирал меня! — воскликнула Бодена-Мария.

— Я не хочу знать, что было прежде!

— И это случилось вдруг, сразу, без причины?

— Сразу и вдруг, но не без причины. Ведь Бодены нет, а есть только горячо любимая сестра Маша!

— Но ведь Маша и Бодена — одно лицо! Ведь твоя Маша осквернена, она — потерянная женщина!

— Ты не виновата: тобой владели без твоего согласия!

— Значит то, что непростительно чужой, простительно родной? Но подумай, Гавриил, что мне, как обесчещенной, закрыта дорога к венцу, а я — женщина, которая хочет любить, которая привыкла быть выше людских толков!

— Ты имеешь полное право устраивать свою жизнь, как хочешь! Ты достаточно настрадалась и теперь бери свое счастье там, где найдешь его!

— Эх вы, мужчины, мужчины! Всегда-то у вас две правды, два закона! Вы соблазняете чужих жен, бесчестите чужих сестер и хвастаетесь этим, как геройством. Но если соблазнят вашу жену, если обесчестят вашу сестру, вы называете обидчика негодяем и рветесь с оружием в руках покарать его. Вы топчете в грязь женщину за малейшую вину, пока она вам чужая, но если она близка вам, вы готовы оправдать ее в чем угодно. Гавриил, Гавриил, ты не выше остальных людей, потому что мужчина заслоняет в тебе человека! Прощай!

— Мария, не уходи так, — остановил ее Державин, — не отвергай моей братской любви!

— А помнишь, что я говорила тебе еще недавно? Я говорила, что скоро пробьет час, когда твое отвращение сменится горячей привязанностью. «Что будет, — сказала я, — если я дам тебе на деле почувствовать, как тяжело, когда горячее влечение наталкивается на скалу ледяного презрения?»

— Ты была права. Но неужели ты способна оттолкнуть меня?

— А почему нет? Ведь ты унизил мое женское достоинство так, как не унижал его еще никто. Ты не захотел ничего взвесить, ничего принять во внимание! Ты не воспламенился ненавистью к тем негодяям, которые силой обесчестили меня, а, сравнив с затоптанной в грязи розой, лишний раз попрал эту розу ногой. Ты, твое презрение втоптали меня в грязь, Гавриил!

— Ты права, Маша, ты глубоко права! Но пойми меня: прежде, когда я видел в тебе только лживую, развратную цыганку, пытавшуюся обмануть со мной человека, от которого она получила все, — меня отталкивала от тебя твоя безнравственность. Ты знаешь, какое горе постигло меня — мой тихий ангел отлетел в вечность! Горе заставляет черстветь, оно леденит сердце. И вот ты пришла опять, пришла с исповедью! Я не думал, что говорил, когда кидал тебе слова осуждения — какое мне было дело до чужой женщины? Ну, права она, ну, виновата! Я просто хотел от нее поскорее избавиться, чтобы опять отдаться своей тихой скорби. Повторяю, я просто не думал ничего…

— Не думал и забрасывал грязью?

— Мария, я не оправдываюсь: я осознал свою вину! Я понимаю, ты оскорблена, ты негодуешь. Но, может быть, время сгладит нанесенное тебе оскорбление? Я прошу одного, Мария: не отталкивай меня совсем, навсегда, окончательно!

— Я и не хочу отталкивать тебя, глупенький ты мой, — нежно сказала Мария, подходя к Державину и положив ему руку на плечо. — Просто мне хотелось немножко помучить тебя; уж очень ты глубоко и больно оскорблял меня прежде! Но разве я могу оттолкнуть тебя, ведь, кроме тебя, у меня тоже никого нет на свете! Ну, обними меня, брат мой возлюбленный, прижмись ко мне, выплачься на моей груди, а я приласкаю, отогрею, отгоню от тебя черные, мрачные мысли! Брат мой, милый, возлюбленный брат!

Шло время, минута за минутой отбивали суетливые часы, а Гавриил и Мария все сидели в объятиях друг друга, наслаждаясь нежданным обретением среди холодного мира близкого человека…

Свищ, тотчас же по своем возвращении из Сибири получивший такое хотя и трудное, но выгодное дело, как поручение разыскать сбежавшего Осипа, ликовал: судьба явно благоволила к нему! Его собратья ровно ничего не нашли, кроме какого-то обезображенного трупа, а ему не только удалось доказать, что Осип жив, но и доставить его самолично к великому князю.

Случилось это так. Осип, сбежавший из Риги в Петербург, первым делом продал в одном из загородных кабаков, где для увеселения гостей пел цыганский хор, свой нарядный костюм. Должно быть, последний принес купившей его цыганке несчастье, так как в тот же вечер один из запевал хора приревновал ее к богатому купцу и ткнул ножом прямо в сердце. Табор был возмущен и решил наказать ревнивца, лишившего их красотки Вари, шапками огребавшей деньги с гостей. Но они не выдали его властям — это было не в их правилах. И вот для сокрытия следов убитой привязали камень на шею, завернули в рогожу, спустили в лодку, отвезли ночью подальше — в глухой уголок Фонтанки, да и кинули в воду. Осип, у которого денег было достаточно, остерегался показываться в центре города и ночевал в разных кабачках. Там его считали своим, ему доверяли, и он знал об убийстве Вари. Вскоре цыгане рассказали ему, что их проделка удалась: труп Вари всплыл, приезжали какие-то важные баре и признали в ней мальчика, которого давно разыскивали.

Осип сразу понял, кого искали «важные баре», и решил, что теперь можно пробраться ближе к центру города. Дело в том, что, шатаясь по кабакам, Осип проводил в жизнь давно задуманную им идею: он заговаривал с посетителями, наводил разговор на Потемкина и рассказывал о светлейшем разные ужасы. Так как широкие слои общества того времени, в особенности «низы», сильно ненавидели временщика, то агитация (как это назвали бы теперь) Осипа находила сочувственный отклик. Конечно, дело было небезопасное. Шпионы так и шныряли повсюду. Но у Осипа смелость сочеталась с проницательностью, хитростью и умом, он избегал заговаривать с сомнительными особами. Кроме того, сами кабатчики предупреждали относительно известных им шпионов — ведь кабатчики имели особую причину ненавидеть Потемкина: бесцеремонно взяв в свою пользу винные откупа, светлейший драл с целовальников, что называется, три шкуры.