— Ты мне вот что скажи: что Бодена?

— Ничего, все идет хорошо. Когда ее перенесли на кровать, она стала вздыхать и стонать, хотя и не пришла совершенно в себя. Поэтому я не стал пускать ей кровь. Под утро я еще раз заглянул к ней — она спала глубоким сном. Проспится и будет здорова, обойдемся и без кровопускания.

— А все-таки следовало бы пустить твоей пациентке немножко крови из той части спины, где последняя уже теряет свое благородное название!

— О, это ни в коем случае не могло бы повредить! Я стою за двадцать пять розог — это усиливает циркуляцию крови и предохраняет от рецидивов.

— Видишь ли, Кукареку, ты сам говорил мне, что эта змея грозилась в Петербурге сделать какие-то разоблачения. Самое скверное то, что мы не знаем — какие именно. Бодена даром грозиться не станет, а если хорошенько порыться, так в моей жизни найдется немало того, что… как бы это сказать…

— На что мудрая государыня и отцы церкви могли бы косо посмотреть? Пожалуй! Так, например, насколько я знаю, ваши церковные каноны несколько иначе смотрят на родственную любовь… хотя бы к племянницам, чем смотрит на это ваше высокопревосходительство! Да и потом…

— Не болтай глупостей, Кукареку! Знаешь поговорку: «Всяк Еремей про себя разумей»? А то есть и получше: «Держи язык за зубами — целее будет»! То-то!.. Ну, так вот: если применить к этой ведьме слишком сильные средства, то она может наделать немало зла. Не знаешь ли ты более мягких средств?

— Откровенно говоря, я считаю девчонку в этом отношении совершенно неизлечимой. Она упряма, как бес, и не успокоится до тех пор, пока не поставит на своем. А Державин хоть и очень благородный мужчина, но он — мужчина, и этим все сказано!

— Их, разумеется, сейчас же надо разлучить. Я отослал бы Державина, но он мне необходим…

— Боже упаси! Если отослать его, Бодена сейчас же сбежит, и вы ни с какими собаками не сыщете ее. Нет, его надо оставить.

— Но Бодена, Бодена?

Бауэрхан подошел к Потемкину, наклонился к его уху и шепнул несколько слов.

— Поверьте, ваше высокопревосходительство, — вслух договорил он, — это убивает двух зайцев одним ударом: обезвреживает и исцеляет…

— Отличная мысль! Молодец, Кукареку, я знал, что ты придумаешь что-нибудь умное! Поручаю тебе все сделать, и чем скорее, тем лучше! Ступай и действуй! А я пошлю верхового предупредить там.

Бауэрхан прошел к Бодене. Он застал ее в самом отчаянном расположении духа.

— А, пришел, палач! — крикнула она, увидев врача.

— Милое дитя мое, — ответил Бауэрхан, — стоит мне сказать тебе несколько слов, и ты раскаешься в своем гневе. Знаешь, кто прислал меня к тебе? Державин!

— Не может быть! — воскликнула Бодена. — Что же он велел передать мне? О, говори, говори скорее, милый Бауэрхан!

— Ага! Теперь ж и «милый»! Выслушай меня внимательно: вчера тебе была устроена ловушка… Потемкин не уезжал, а подстерегал твои признания.

— Я знаю это. Но не все ли мне равно? Раз мой ненаглядный, бесценный не любит меня, то…

— А кто тебе сказал, что он не любит тебя?

— Он сам!

— Дурочка, разве адъютант не знал, что его генералу никуда не надо было уезжать? Державин боялся ловушки и был осторожен. Он хотел предостеречь и тебя, однако ты не поняла его знаков — ты была словно безумная. Но он глубоко любит тебя…

— Не может быть!

— Не прерывай: время не терпит. Сегодня, рано утром, Потемкин позвал меня к себе и спросил, нет ли у меня такого средства, чтобы можно было человека пытать подолее. Он объяснил мне, что хочет примерно наказать тебя, но боится, вдруг у тебя не хватит сил вынести мучения? Так вот, с помощью подкрепляющих средств, которые не дадут тебе умереть, он хочет целую неделю рвать твое тело по кусочкам. Он приказал мне сейчас же распаковать походную лабораторию и заняться приготовлением этого средства.

Но я не могу допустить, чтобы такое молодое, красивое, очаровательное создание, как ты, стали уродовать, мучить. Я пошел к Державину и рассказал ему все. Он признался мне в своей любви к тебе и просил помочь. И вот что мы с ним придумали: вам с ним надо бежать…

— Но куда? Когда? — спросила Бодена с загоревшимися глазами.

— А вот послушай! Только что Потемкин вызывал Державина к себе и приказал ему немедленно ехать в Петербург с бумагами. Конечно, Державин сейчас же собрался в дорогу и уехал. Но он не поедет в Петербург, а остановится в нескольких верстах от Москвы, в доме у своего дяди. Сейчас Потемкин заснул в ожидании, пока я приготовлю желаемое средство. Так вот, пока он спит, давай уедем туда же, к дяде Державина. Там вам дадут свежих лошадей, и вы умчитесь с ним за границу, где вас никто не разыщет. Согласна?

— Господи, да как же не согласна! — дрожа от радости, воскликнула Бодена.

— Ну, так поскорее оденься и выходи к Москве-реке; я уже послал верного человека за ямщиком и буду ждать там тебя.

Через полчаса они уже мчались по московским улицам, направляясь к заставе.

Немного больше часа проехали они по довольно гладкому тракту, как перед ними показалось мрачное строение, обнесенное высоким тыном.

— Вот мы и приехали, — сказал Бауэрхан, соскакивая на землю и дергая за ручку звонка.

Вскоре за калиткой послышалось позвякивание тяжелых ключей и сердитый голос спросил:

— Кто там?

— Бауэрхан с гостем.

Послышались звон отпираемого замка и тяжелое громыхание отодвигаемого засова; в калитке показался огромного роста сторож, сумрачно окинувший посетителей взглядом угрюмых глаз.

Бодена с непонятной для нее дрожью прошла вслед за врачом во двор. Сзади них послышался шум задвигаемого засова.

Они прошли в подъезд дома.

— Побудь здесь, — сказал Бауэрхан Бодене, быстро поднимаясь вверх по лестнице. — Я сейчас.

— Где я? — с дрожью в голосе спросила Бодена угрюмого привратника.

— В доме для сумасшедших! — ответил тот.

С энергичным вмешательством Потемкина борьба с Пугачевым значительно продвинулась. Действуя привычным ему способом — подкупом и предательством, Потемкин сумел через своих агентов склонить ближайших клевретов самозванца к измене. Пугачев был выдан властям и привезен в Москву.

Сначала самозванец держал себя твердо и даже вызывающе. Но приемы административного воздействия скоро сделали свое дело. Так, когда Пугачева привели в Симбирске к графу Панину, последний спросил:

— Ты кто?

— Емельян Пугачев!

— Не Емельян, а вор Емелька, — крикнул граф, ударил закованного в кандалы самозванца кулаком по лицу и выдрал у него клок бороды.

В конце концов Пугачев упал духом. Императрица Екатерина II писала Вольтеру в письме от 20–31 декабря 1774 года следующее:

Презрительно отзываясь о нравственной «стойкости» Пугачева, Екатерина II ни одним словом не заикнулась в письме о всех тех мучениях и издевательствах, которым подвергали несчастного узника. И если теперь, в наш «гуманный» век, многие государственные преступники лишаются всей душевной твердости под влиянием тюремного режима, то что же говорить о мерах воздействия восемнадцатого века?

В январе 1775 года Пугачева публично казнили. Потемкин был осыпан новыми милостями, новыми наградами. Но он не чувствовал себя спокойным; его мучила мысль о том, что Бодена может начать болтать в сумасшедшем доме что-нибудь несуразное. Конечно, сумасшедшим не очень-то верят. Но у него, Потемкина, слишком много врагов, которые рады будут ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы окольным путем зайти к государыне и наплести ей, чего не следует. А вдруг да попадут они к государыне в такую минуту, когда она склонна будет энергично взяться за расследование? Нет, надо было во что бы то ни стало предупредить самую возможность этого.