— Поймите меня: я думала о вас и… вашей жене…

— Ах, ну какое тебе дело до моей жены! Ты, Мария, только ты моя истинная духовная жена!

— Вот это-то и терзает меня. Я чувствую, что наношу тяжелую обиду ей. Ведь она добра и хороша, она — истинный ангел! За что же другая женщина отнимает у нее вашу душу? И ведь что ужасно: мы оба тоже страдаем от этого! Мы любим друг друга и должны оставаться далекими. Всей силой страсти нас влечет в объятия друг к другу, а мы должны подавлять ее… Наша любовь и нам дает много страданий, и вашей жене причиняет их… Я могу примириться с грехом, если, совершая грех, даю хоть кому-нибудь крупицу счастья, но моя любовь — это грех и несчастье…

— Нет, Мария, нет! — с силой воскликнул Павел Петрович. — Ты не понимаешь сама, что говоришь! Как твоя любовь не дает никому крупицы счастья? Боже мой! Конечно, я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы мог быть для тебя всем — и другом, и братом, и возлюбленным. По временам мне страшно трудно бороться с собой, но когда я думаю о том, какой огромной опорой служишь ты моей измученной, больной душе, когда я думаю о том, как пуст стал бы для меня мир, если бы я лишился тебя, — все страсти успокаиваются, и я благословляю Небо за нашу тихую, чистую дружбу. И в другом ты тоже ошибаешься, Мария. Наша любовь — не грех, так как истинная, чистая, светлая любовь не может быть грехом. Ну, пойди ко мне, голубка моя сизокрылая, дай мне приласкать тебя, дай успокоить, утешить! Милая, милая моя Бодена, как люблю я тебя!

Великий князь обнял ее, нежно поцеловал в лоб. Мария безвольно подчинилась его ласкам, но потом собралась с силой и мягко высвободилась из его объятий.

— Вы все еще зовете меня Боденой, — тоном ласковой укоризны заметила она, — а это мне очень неприятно. Бодена была дикой, разнузданной цыганкой, которая жила в ужасе скверны. Она умерла, слава Богу! Перед вами Мария…

— О, прости меня! Но для меня в имени «Бодена» заключено так много сладких, отрадных воспоминаний…

— Эти воспоминания — моя казнь, ваше высочество!

— Не буду, не буду, Мария! Прости меня. Теперь я уеду, потому что мне очень некогда. Я заехал к тебе на минутку, и вот зачем: Мария, мне очень хотелось бы, чтобы у тебя было что-нибудь на память обо мне. Я принес тебе маленькую безделушку; возьми ее и носи, вспоминая меня!

Но Мария мягко отвела его руку.

— Нет, ваше высочество, — сказала она, — я никогда ничего не возьму от вас. Мое чувство к вам было всегда лишено малейшей корысти, и таким оно останется навсегда. Если я возьму от вас хоть самый ничтожный пустячок, мне будет казаться, что наше светлое чувство запятнано.

Павел Петрович взволнованно обнял Марию и ушел, не сказав ни слова; она же, упав на стул, беззвучно заплакала.

Потерпев крушение с одной из ловушек против Завадовского, Потемкин не переставал трудиться над другой. На этот раз расчеты Бауэрхана блестяще оправдались — крышка западни щелкнула, и с фаворитом было кончено.

Все произошло совершенно так, как предполагал Бауэрхан. У атташе английского посольства была устроена интимная вечеринка; в числе приглашенных были Завадовский, Безбородко и лихой сердцеед — офицер Зорич, серб по происхождению, которого с удовольствием приглашали всюду, где предстояла серьезная выпивка или залихватская картежная игра. Когда мужчины — дам в числе приглашенных не было — порядком подвыпили, Зорич и Безбородко, верные клевреты Потемкина, завели разговор о любви и возрасте. Приводили ряд исторических анекдотов о тех или иных особах, отличавшихся неутомимой юностью в деле любви. Конечно, немало было пущено тонких намеков по адресу Завадовского.

Дело кончилось совершенно так, как предсказывал Бауэрхан: Завадовский рассердился и стал доказывать, что возраст не может служить мерилом. Поддразниваемый собеседниками, он стал приводить разные интимные факты, доказывавшие справедливость его взгляда. Он не называл имени, но всем и без того было ясно, о ком он говорил. Зорич и Безбородко постарались не только запомнить его выражения, но и записали их. На другое утро (не было еще семи часов) Завадовский получил приказание немедленно выехать из дворца. Впрочем, щедрая императрица подарила своему экс-фавориту пятьдесят тысяч рублей серебром на уплату мелких долгов.

Конечно, последнее обстоятельство нисколько не свидетельствовало о том, что государыня не особенно гневалась. Наоборот, весь этот день она была взбешена, как тигрица. Ей передали только две-три фразы, сказанные Завадовским, а про остальные сообщили, что они такого свойства, что передать их невозможно. Екатерина Алексеевна знала свои слабости, знала, что и так при заграничных дворах ходят про нее самые чудовищные анекдоты, знала, что английский атташе молчать не будет, и это-то в особенности выводило ее из себя.

Надо же было случиться такому несчастью, что великий князь, совершенно не осведомленный о перевороте, происшедшем в спальне императрицы, пришел к ней с просьбой, которая во всякое другое время была бы принята и выслушана вполне милостиво. Дело в том, что великая княгиня почувствовала первое биение новой жизни; опасаясь осложнений в этом важном для каждой женщины положении, будучи напугана дошедшими до нее толками о таинственной кончине первой супруги и ребенка великого князя, Мария Федоровна хотела, чтобы сейчас же выписали с ее родины лейб-медика ее матери. Императрица с нетерпением поджидала рождения внука; она не раз говаривала Потемкину, что это помогло бы ей разделаться с сыном, так как внук явился бы выходом из положения: Павла Петровича заставили бы отказаться от своих прав в пользу сына. Поэтому во всякое другое время она с радостью выслушала бы благоприятную для нее новость.

Но теперь она не дала сыну даже рот раскрыть. Она просто накинулась на него с упреками и бранью, поэтому Павлу Петровичу так и не пришлось порадовать мать.

От матери он вышел в крайне удрученном состоянии духа. Но одна из втайне влюбленных в него фрейлин раскрыла ему причину раздражения императрицы. Она рассказывала так комично, как Завадовский торопливо собирал свои пожитки, как он спускался с лестницы, поминутно оглядываясь назад, словно боясь, что императрица налетит на него с кулаками, что великий князь не мог не засмеяться.

Прямо после неудачного посещения матери Павел Петрович прошел на половину супруги.

Великая княгиня сидела в кресле у окна и читала какую-то книгу.

— Ну, что? — спросила она, положив книгу на маленький столик. — Ее величество разрешила?

— Где там! К ней и доступа нет! — засмеялся великий князь и вкратце посвятил супругу в курс последней сенсации двора. — А ты все читаешь? — улыбнулся он.

— Да, — ответила Мария Федоровна, — меня очень заинтересовало, как можно совершенно противоположно смотреть на вещи. Вот здесь у меня письма госпожи де Севинье и «Заида» госпожи де Лафайет. В одном из писем Севинье пишет: «Можно забыть измену, но простить ее нельзя». А Лафайет уверяет: «Можно простить неверность, но забыть ее невозможно». Как тебе кажется, Павел, кто из них прав?

— Мне кажется, что в сущности обе они правы, а еще вернее, обе они мелют чушь! Забыть — простить, а простить — забыть. Это все одно и то же. Кто любит, тот прощает!

— Ты судишь по-мужски, милый Павел, а женщины думают не так. Но мне лично кажется, что мнение Лафайет дышит большей правдой и женским достоинством.

— Я тебя что-то не понимаю, Мария!

— Постараюсь пояснить свою мысль на примере. Допустим, ты окажешься неверным мне. Разделяя мнение госпожи Лафайет, я не буду никогда в состоянии забыть про твою измену, но прощу тебя, потому что люблю, а любовь — истинная любовь, разумеется, — не может не прощать. Наоборот, если следовать взгляду госпожи де Севинье, жена, узнав про измену мужа, должна отнестись к этому легко, продолжать обнимать и целовать его, должна забывать во время супружеских ласк про нанесенное ей оскорбление, но при удобном случае думать: «А, ты мне когда-то изменил, хорошо же, я тебе за это отплачу!» Вот в чем разница, милый Павел.