В этот вечер канадский лейтенант Эме Лонжюмо — Мон-Рояльский стрелковый полк — лег спать в жеронской carcero duro[128].

Жерона — красивый город, тюрьмы там не такие большие, как церкви, но народу в них так же много, как и в церквах.

В камеру в два метра шириной, вся меблировка коей состояла из параши, втолкнули Эме и еще пятерых беглецов — один из них был американец. Дела Эме уладились на другой же день. La mañana — отличный эквивалент немецкого Morgen früh[129]. Эме вспоминает об учебнике испанского языка аббата Нумы и Пюига.

— Mi casa es suya. Мой дом — ваш дом.

И мысленно улыбается перед тем, как погрузиться в сон, такой же глубокий, как озеро Каранса.

В конце января 1945 года офицер в полевой форме вышел из «джипа» с брезентовым верхом; «джип» вел довольно небрежно одетый солдат. Прохожих было мало, от морского ветра перехватывало дыхание. На светлой пилотке офицера было четыре нашивки; его длинный непромокаемый плащ, застегнутый на все пуговицы, хлопал по сапогам.

Он вошел в гостиницу «Каталонская». Как всегда, в приемной никого не было. Казалось, тут даже растения с толстыми стеблями не изменились с 1943 года.

— Есть здесь кто-нибудь?

— Иду, иду.

Появился Антонио Вивес, ставший еще более восковым, если только это возможно. Э! Галльская-то секира исчезла из его петлицы, теперь ее заменяет выставленный напоказ Лотарингский крест.

— Ба! Господин Лонги! Простите, я хотел сказать: господин майор! Ну, поздравляю вас! Вы прекрасно выглядите. Снимайте плащ!

— Я хочу остановиться у вас.

— Вы хотите сказать, у себя, господин майор! «Мой дом — ваш дом» — как говорят испанцы. В этом сезоне… Ох, в Баньюльсе такая каша!.. Я отведу вам ваш номер. Он не протоплен, но там есть электрический камин…

Да, и, однако, кое-что все же изменилось: вместо портрета, маршала над доской, где висели ключи от номеров, портрет Генерала. Правда, это не сразу бросается в глаза: то же место, та же рама.

— Ах, столько воды утекло! Немцы арестовали меня, посадили в Крепость. Меня спасло только Освобождение.

Лицо его становится суровым.

— В подполье меня, звали капитаном Бенуа.

Появился шофер, дуя на пальцы.

— Пауло! Тащи сюда мои вещи!

— Я так не исхудал даже во время дизентерии в тридцатом году в Макао… в Макао… О, господин майор, уж вы… — Он подмигнул: — Я понял, на чьей вы стороне, когда гестапо произвело обыск. Они приехали из Булу. Они все перевернули вверх дном…

Эме протянул ему пачку «Кемела». Вивес почтительно взял сигарету. Как в Макао. Нет. Не совсем так.

— Как в Сингапуре, — произнес он.

Кругосветное путешествие навсегда врезалось в память Дерьмовой Малакки, он же капитан Бенуа!

Пауло сгибался под тяжестью чемодана. Появилась служанка — новая служанка, — шаловливо помахивая пустым пакетом из-под молока.

— Молоко теперь только по карточкам.

— Будем пить порошковое, — сказал Вивес. — На войне как на войне! Покажи солдату комнату майора.

— Это какую же?

— Уж конечно, лучшую, Рита! Большую!

Рита игриво кивнула шоферу:

— Идите за мной, пожалуйста.

Так как она уж чересчур вызывающе покачивала бедрами, Пауло мог бы занести чемодан майора хоть на чердак!

Эме снова опустился в кресло, улыбаясь своей улыбкой с тремя ямочками. На стенных часах была половина шестого. За занавесками неистовствовал косой дождь. Вивес щелкнул выключателем, и желтый свет залил холл. Эме Лонги, любивший Мак-Орлана, вспомнил о «доме безрадостного возвращения».

Вивес говорил так тихо, словно в этом все еще была необходимость. Эме прервал его:

— Не можете ли вы уточнить дату появления гестапо?

— Вскоре после вашего отъезда. Я успел переслать вам два письма…

В глазах его блеснуло что-то неискреннее. Он распечатывал письма и читал их, прежде чем отдать почтальону!

— Это было до или после пятого августа?

— О, конечно, до!

— В начале июля?

— Пожалуй, что и так. После вашего отъезда они поместили ваш снимок в газете. Они учинили мне допрос с пристрастием. Они перерыли ваш чемодан — тот, что стоял в чуланчике, — и забрали его.

Стало быть, вот каким образом они нашли снимок, из-за которого Лонги так волновался! Значит, Анжелита тут ни при чем. Был момент, когда он заподозрил ее, позабыв о второй фотокарточке, — вечно у него все было в беспорядке.

— Они оставили только ваши рисунки.

Он произнес это с простодушным видом, который говорил: «Вот уж не повезло!»

— Их должно быть…

— Три.

— Совершенно верно. Три.

Три рисунка покойного художника: после Баньюльса Эме не прикасался к кистям и сделал всего несколько набросков в Палальде. В Алжире вообще ничего не писал.

Эме надел плащ.

— Дождь льет как из ведра! Возьмите хоть зонтик, господин майор!

Эме вышел на улицу, стараясь держаться поближе к домам. Он направился к морю. Там сверкающим топазом догорал день — догорал над Альбером, позади Канигу, в вышине, далеко от времени и пространства. Палальда, Заброшенная Мельница, Живодерня, Каранса — не стали ли они тоже страницами романа о том, кто остался в живых, как по очереди становились такими страницами поля войны — Тромборнское кладбище, Энский канал и песчаная Померания?

Дождь хлещет его по щекам. Альбер и Мадлош приобретают фиолетовый цвет анютиных глазок, оживляемый различными оттенками снега. Горы отсюда недалеко. И не войну с ее прожекторами приводит ему на память это освещение — нет, сейчас он вспоминает другой январь, январь 1939 года, когда постепенно пустела Испания. Ручка у помпы фонтана по-прежнему сломана. Рыбаки вытащили свои лодки на прибрежную гальку. На перекличку явились все.

Неужели в этом, несмотря на катастрофы, незыблемом мире вечно буду меняться один только я? Да, это действительно 1939 год, гибель Республики, агония, генеральная репетиция разгрома. Сейчас, как и тогда, Средиземное море — это сумеречное Балтийское, которое перед Малым островом гонит длинные, бушующие, пенистые волны. Остров весь в водяной пыли, и брызги сливаются с тяжелыми жемчужинами, падающими с облетевших платанов. Часы на мэрии не освещены. Лонги попал во Францию еще более бедную, чем та, какой она была, когда он вернулся из Германии. Война идет по инерции, точно лодка с выключенным мотором.

Эме пытается найти основную причину всех этих перемен. Он сворачивает на залитую водой дорогу между двух откосов, которая идет мимо мэрии и выводит к «Первым тактам». Он с грустью смотрит на дверь. Музыка, способная пробудить мертвых в Судный день, теперь уже не раздается в подвалах большого незрячего здания.

Байори струится вровень с берегами. Горные воды стремятся навстречу водам морским. Группа мужчин и женщин показывается на Мирамарской дороге. У них походка эмигрантов, которые чего-то ждут; эту походку он видел всюду, даже здесь, а потом видел «на дорогах Франции и других стран», видел в Германии — то была походка военнопленных, но также и походка иностранных рабочих — украинцев, бельгийцев, поляков, — походка с минимальным расходом энергии, походка людей, которые никогда не идут вперед по доброй воле. Теперь их стыдливо именуют «перемещенными лицами».

Там, где стоит церковь св. Иоанна — старинное здание в стиле Кабура[130], — приходится проскакивать между двумя волнами, чтобы не промокнуть до нитки. В Фонтоле он проходит мимо Гранд-отеля. Господин Мальро, спасибо вам за «Удел человеческий». И особенно спасибо за «Надежду».