Лаборатория пуста. Лонги бежит по омытому дождем цементу. Он хочет пробраться на Большой остров. До самых гранитных ступеней все заливает синеватый поток. Эме хочется снова увидеть Памятник павшим и поклониться тому, кто извлек этот памятник из толщи гранита. Пенные буруны стараются сокрушить громаду, растянувшую вокруг стелы свои абсурдные линии.
Дождь перестал. Эме Лонги поворачивает обратно. Он заходит в Зеленое кафе, где когда-то встретил Майоля, Анжелиту и датчанина. И что это за планета, на которой ни один человек не знает, кто умер и кто остался в живых! В обычной жизни, которая называется мирной, вещи меняются быстрее, чем люди! Так сказал Бодлер. Люди от этого несчастны. Война все поставила с ног на голову. Люди кружатся в каком-то водовороте и исчезают — актеры, изгнанные из театра режиссером, который начисто лишен воображения.
У раскаленной докрасна печки — как некогда в классах муниципальной школы — сидят старики в куртках и играют в тарок. Здесь новый хозяин — низенький брюнет, все время размахивающий руками, с бритой головой. Эме спрашивает грогу.
— Ах, бедные мы, бедные, господин майор, ведь только это и можно пить на этом окаянном Севере!
Человечек с бледно-оливковой кожей подмигивает ему:
— Вы, верно, оттуда, господин майор?
Эме распахнул плащ и встряхнул его; при этом стали видны нашивки.
— Вот уж полгода, как я уехал из Алжира. А вы?
— Я из Орана. Сержант. Ранен при Монте-Кассино. Меня демобилизовали. Получил наследство, пособие по демобилизации — ну и купил это заведение. Мне казалось, что я хорошо обделал дельце. Но этот климат! И эти людишки — ведь понять невозможно, что они там болтают…
— А в Оране уже не играют в тарок?
— Играют. Испанцы играют. Экое убожество! Хорошо еще, что сейчас мир! Я продам свою долю в этом заведении! И уеду в Оран со своим дружком — он содержит кофейню. И уж ноги моей здесь…
— Вы знаете местных жителей?
— Да они со мной не разговаривают! У меня, видите ли, акцент! А у них, у этих пожирателей улиток, нет, что ли, акцента? У, проклятые каталонцы! Ох уж эти мне северяне! Сразу видно, что вы нездешний!
— Я из Валансьенна. У вас отличный грог.
— Настоящий сахар, треть виски, треть рома, треть воды! Три составные части — это лучше всего! Валансьенн — вот я и говорю!
— Это немножко Север.
— У меня есть диплом! Правда, он остался в Оране, в рамочке — это чтобы матери доставить удовольствие! Север Северу рознь!
Под потолком «радиоточка» — и она все та же, — тарелка громкоговорителя, некогда усыпанная блестками, передает сардану. Эме уже не слушает алжирца. Это сардана, и в то же время это не сардана. У нее нет терпкого привкуса старинных кобл. Это грандиознее, в этом ощущается музыкальная культура, это богаче оркестровано. Такую сардану мог бы написать великий композитор. Алжирец смотрит на майора, видит, что он слушает радио, пожимает плечами и отходит к раковине.
Новый порыв ветра с размаху бьет по веранде и сотрясает дверь. Здоровенный детина входит, отфыркивается, поворачивается. Не может быть! Это Горилла!
Да, это он — спина мокрая, длинные руки, голова втянута в плечи, лба не видно под курчавой шерстью.
— Э-э! Анжелитин художник! Он же майор Французских Внутренних Сил!
— Да где вы видели майоров Французских Внутренних Сил в такой форме? Вот несчастье! Даже настоящего военного от ненастоящего отличить не могут!
— Хозяин! Это тот самый господин Сагольс, о котором я вас спрашивал.
— Ах, так это и есть Горилла? Что ж, прозвище подходящее. Но его чаще называют «господин Сагольс» — он ведь разбогател благодаря своим шинам. Так как же, господин Сагольс, остаетесь вы или уходите? Ну и холодина в ваших краях!
— Катись отсюда, араб. Не хотите растерять клиентов в этом королевском краю, так научитесь хорошим манерам! Эти африканцы еще похуже северян! Ох, простите, мсье Лонги, это я не про вас. А вас здесь сюрприз ждет — старое вино специально для художника! И потом, сколько раз вам говорить, что сардану не орут во всю глотку? Мать вашу так и разэдак. Особенно эту сардану!
— Ох уж эти ваши сарданы! В задницу все ваши сарданы!
— Крест господень! И что это за людишки! Да ведь это дирижирует сам муссю Пабло Казальс, невежда!
Алжирец приглушил звук. Горилла слушает благоговейно, встряхивает головой, притопывает ногами, размахивает руками, и вдруг у него словно невольно вырывается:
— А все-таки я кое в чем упрекнул бы муссю Пабло, хотя это самый замечательный человек, потому что это человек из Прада. — (Эме так и не успел разглядеть Прад в тот ужасный день, когда они разыскивали радиатор…) — Да, упрекнул бы самого муссю Пабло Казальса; при всем моем уважении к муссю Пабло, я сказал бы ему, что мне больше нравятся наши старые коблы, хотя они и не такие парадные, и муссю Аристид тоже считал, что они лучше.
— Он умер?
— Да. Умер. — Он возвышает голос и отчетливо выговаривает каждое слово: — А я вот нисколько не боюсь сказать, что смерть муссю Аристида Майоля причинила мне горе, и особенно горько мне оттого, что люди радуются его смерти! И я имею право сказать об этом во весь голос!
Сидящие за другими столиками не слушают его. Он понижает голос:
— Попробуйте заткнуть людям рты! На самом деле все было очень просто. Пятнадцатого сентября муссю Майоль попал в катастрофу по дороге в Сере. Вы знаете дуб трабукайров?
— Тот, что в Морейа. Мне показал его Пюиг.
— Вот-вот, и Пюиг тоже… Ну, ладно… Так вот. Муссю Майоль ехал в гости к одному парижскому художнику — не то Бюфи, не то Тюфи. Машиной правил перпиньянский врач — машину-то ему дали, но сказали при этом, чтобы он был поосторожнее с управлением. Ну, он и потерял управление. Муссю Майоль умер двадцать седьмого.
— Он ехал к Раулю Дюфи, своему другу.
— Пусть будет Дюфи. Вы у нас несколько дней пробудете?
— Я остановился в «Каталонской».
— А, у капитана Бенуа! Красавец мужчина, что и толковать! Пошел в Сопротивление в сентябре месяце? Приходите ко мне! Я держу гараж при въезде в Перпиньян. Потому-то эта зараза и заговорил про шины! Я женился на девушке из Сальса. Aïe mare mia![131] Я рад, что снова вижу вас целым и невредимым. Потому как, между нами будь сказано, с этим Пюигом у вас было не так уж много шансов выпутаться!
Эме хочется что-то сказать. Но он не в силах.
— Знаете, поначалу-то я злился на вас из-за Анжелиты. Она ведь была скорее моих лет, чем ваших. Или чем этого датчанина! Вот шлюха-то! Правду говорят — пусти козла в огород!
Это был один из вопросов, которые жгли Эме. Анжелита?
— Муссю Майолю удалось вытащить ее из Крепости. Он ведь был добрый — это-то ему и повредило. Господин майор, уж лучше… уж лучше я вам скажу… Тогда вы приехали к нам слишком рано. А теперь слишком поздно.
— Стало быть, я должен уехать?
— Простите. Я этого вовсе не думаю. Мы, каталонцы, так плохо понимаем друг друга, что чужие нас и вовсе не понимают! Ведь мы французы. О да, мы французы. Но существует язык. Думаем мы не по-французски. Это — гимнастика для мозга. И эту нашу неуклюжесть мы компенсируем гордостью. Той самой баньюльской гордостью, из-за которой теперь все пришло в расстройство. За исключением нескольких человек, о Майоле никто не решается говорить во весь голос. Эх, муссю Майоль!
Со стекол падают свинцовые капли; слышно, как ударяется о стол жетон.
— Ваш хозяин носил галльскую секиру, он состоит в Легионе бывших фронтовиков, он член «Презанс африкен» — и еще смеет упрекать муссю Майоля за дружбу с немцами! И был-то всего один граф Кесслер… Ну да, пруссак! Только в Берлине этого пруссака звали Красным графом, и умер он во Франции за два года до войны! Но попробуйте объяснить все это нашим игрокам в тарок! Ваш Антонио Вивес держится на плаву. По одной простой причине. Он всю войну работал на английскую разведку. Интеллидженс сервис! Что ему до нас, до нашей жизни, до нашей войны? Продажная душонка, вот он кто!
