Ей хочется пить. Она пьет из голубого родника. Голубая вода струится и лепечет. Странные смешные животные бегают там на своих бесчисленных хрупких лапках.

Солнце расстилает по лужайке широкие золотые, косого покроя простыни. Безграничное туманное пятно изменило свой цвет. Голубой цвет постепенно переходит в фиолетовый. Угол между светилом и землей становится острее. Кричат птицы. Она ненавидит птиц. Тамбурины шумных стрекоз зазвучали тише.

Усики скорбно трепещут. До них доносится призыв, которого она никогда прежде не слышала. Она возвращается к улью. Больше она не могла бы проглотить ни капли. Под тораксом, над лапками, она несет два пушистых яичка. Эти штанишки отягощают ее. Она жужжит громче. Ее приветствует жужжание других. Долог обратный путь, куда дольше, чем путь туда.

Тринадцать тысяч глаз соединились и создали два больших фасеточных шара и три маленьких в форме треугольников — они наблюдают за миром. Даже уставшая, она по-прежнему настороже. Все вокруг помрачнело. Под брюшком у нее и с левой стороны расстилаются пространства, но там она ничего не может различить.

Внезапно над ней что-то проносится. Фасеты без конца воспроизводят это существо. Рыженькая камешком падает вниз. Существо это проносится над ней. Черные ножи над ее головой — кривые турецкие сабли ласточки — промахнулись.

Вооруженная целым арсеналом, могучая великанша удаляется. Что могла бы тут поделать рыженькая со своим коротким кинжальчиком, хотя бы и отравленным? И снова она летит по своему маршруту, который предписывает ей заходящее солнце; оно пронизывает насекомое и указывает ему путь. Крылатая пьянчужка, которая шаталась бы и на высоте, она летит по своей траектории как может. Единственное ее право — это приноравливаться к обстоятельствам. Иной свободой она не обладает.

По мере того как она приближается к улью, сестер у нее становится все больше. Поднялся ветер. Воздух насыщен электричеством. Толстые увальни, которые неуклюже повторяют ее движения, повторяют неуверенно, без определенной — цели, затрудняют ей и без того нелегкий обратный путь. Страх уступает место презрению. Они издают глухие звуки, этакое смешное «бру-бру». Царица слишком терпелива. Проще было бы убить этих прожорливых самцов. От лишних надо избавляться. Таков закон.

Она подлетает к ульям. Нестройный шум. Множество ее сестер вычерчивают правильные круги. Они бьют сбор. Она вступает в эту праздничную зону. В праздничную, но вместе с тем и тревожную. Она видит множество городов. Из которого она вылетела? Сестер ее так же много, как капель дождя, обрушившегося на рощу акаций. Один улей вырастает прямо перед ней. Он не красный, не четырехугольный — это сразу вызвало бы у рыженькой тревогу. Другие пчелы ее толкают. Их штанишки, как и ее, отягощены шариками. Она обрушивается на летную дощечку. Если она ошиблась, она будет убита. Лапки что-то ощупывают, на что-то натыкаются, от чего-то отталкиваются. Леток слишком уж мал. Его загородили намеренно. Каменщицы укрепляют колонны. Приходится опасаться грабителей. И ясное дело, этой сумеречницы «мертвая голова». Правильно! Нет пощады врагу!

Воительницы обнюхивают ее, они в нерешительности, ощупывают комки пыльцы. Она хорошо пахнет, она принята. Неважно — отсюда она или же из другого Города. Уже нет времени, чтобы уточнять это. Воительницы выносят приговор, обжалованию не подлежащий. Город прибавил в весе. Город счастлив. Температура повышается. Это центральная площадь южной столицы в час прогулки, когда все вокруг обмениваются новостями дня. Гуляющие запросто прогуливаются еще и поверху. Ячейки проплывают мимо. Никогда ей не добраться до своей ячейки, которая подходит ей по размерам. Все заняты. Сзади нетерпеливо наседают сестры. Но Город не может отказать пчеле в ячейке. И вот одна. Она влезает в нее. Освобождается там от груза. Корзиночка снова пуста. Она надувается, набухает так, что касается стенок. Сгустившийся в этом, в сущности замурованном, шестиграннике запах воска становится нестерпимым. Она не двигается. Она в забытьи. Город жужжит все тише и тише.

Каждое утро Эме Лонги мылся во дворе. Первые дни он смотрел, нет ли кого-нибудь поблизости, потом счел эту предосторожность излишней. Вымытый, выбритый — словно в лагере, только над головой у него теперь синее небо, — Эме возвращался в дом через кухню.

Он написал Антонио Вивесу и директору перпиньянского Управления по делам военнопленных, чтобы всю корреспонденцию ему пересылали сюда. Словом, все у него было в порядке, только вот собой он был недоволен. Однако, хоть он и считал себя бесполезным, он был здесь драгоценной находкой. Он взял на себя то, чем в организации Капатаса заниматься было некому, — то есть бумаги. Для него это было тем легче, что целый год он прослужил секретарем в мэрии и его коллега из Палальды, вышедший в отставку, собаку съевший по части возрастов, талонов и новых циркуляров, доверял ему.

Лонги воспользовался этим своим опытом для того, чтобы как-то «легализовать» положение отряда. У Христиансена, как это ни парадоксально, с французскими властями все было в ажуре. Немцы? Ну, от этих лучше было держаться подальше! Сантьяго был когда-то унтер-офицером республиканских войск Испании, но его сразу же выпустили на свободу, так как он записался в сводный батальон Иностранного легиона; весь 1939 год он ждал войны и прямо-таки подскочил от радости, когда она наконец разразилась. Уйдя на гражданку, он ожидал высадки в том же году, в сентябре. Его соотечественники были убеждены в том, что гигантская операция между Аржелесом и Ла Нувель — на Нарбоннском побережье — неминуема. Они не могли знать, что этот план, вполне реальный, был уже отвергнут Уинстоном Черчиллем и генералом де Голлем. Самое смешное было то, что немцы приняли этот план всерьез. Служба трудовой повинности и Организация Тодта укрепляли Кане, Сен-Сиприен, Раку, Баньюльс, а это, само собой, заставляло клокотать испанских изгнанников и питало их надежды. Сантьяго называли Санти или Салатом по причине его пристрастия к этому продукту.

С контрабандистом Толстяком Пьером — это был тот самый человек с мулом — возникали иного рода проблемы. Его удостоверение личности было совершенно явной подделкой, Эме принялся терпеливо его подновлять, ставить печати, заверять эту музейную редкость. Вскоре ему стало мешать лишь отсутствие драгоценных бумаг за подписью мэра, от которого зависело передвижение в запретной зоне. Мэр был в отъезде, а бумагами распоряжался старик секретарь. Эме Лонги упражнялся в изготовлении фальшивок. Ему казалось, что трудность этого дела сильно преувеличена.

В группе было только две женщины, одна из них — мамаша Кальсин, оставившая своего таможенника в Баньюльсе. Она вечно препиралась с Сантьяго. Но она соблюдала приличия, и они были в наилучших отношениях. А еще была некая Алиса, но эта была «оседлая» в том смысле, что содержала закусочную и бакалейную лавку около мэрии. Торговля отнимала у нее не все время, и она помогала мамаше Кальсин. Алиса, хорошенькая, тоненькая, с дерзкими черными глазами, в свои двадцать пять лет уже была безмужней женой. Ее муж по каким-то непонятным причинам жил в Бордо.

Занимаясь административными, военными, экономическими делами отряда, проверкой счетов, Эме возобновил контакты с тем типом, что ведал снабжением в газете. Тут было множество дел. Ордера, кредиты, содержание отряда, шины для двух грузовиков, выдача бензина и масла…

Однажды после полудня на пчельнике, когда Эме заканчивал рисунок гуашью на картоне, датчанин прекратил чистить экстрактор и стал позади него. Лонги чуть не взорвался, когда тот сказал:

— Вы сделали успехи.

Лонги повернулся, убежденный в том, что Христиансен четыре года спустя мстит ему за критические замечания на выставке в Казино. (В Копенгагене нет папы, зато есть упрямые муллы!) Близорукий датчанин пояснил:

— Ваша живопись не столько предметная, сколько эмоциональная.

Может быть, он старался еще и поумнеть вдобавок?