Девятнадцатого июня повсюду был введен комендантский час. В ответ на это маки перерезают телефонные линии. Все думали, что боши ушли, и — привет, от нашего порога колесом тебе дорога! В Лябанеру прибывают подкрепления. 2500 солдат из 716-й дивизии под командованием генерала Рихтера. Они являются прямо из ада — из-под Арроманша и Кана.
И снова наносит удар отряд партизан с Канигу — на перевале Тернер, в том самом месте, где им встретилось стадо овец, когда они разыскивали неуловимый радиатор. Лонги опять видит перед собой безмолвного пастуха, который, казалось, ступал по иной земле. Отряд террористов, вооруженных гранатами, напал на большой автомобиль, в котором ехали офицер высшего командного состава, унтер-офицер, солдат и штатский. Все четверо были убиты. Это опять-таки приписывалось партизанскому отряду с Канигу с тем большим основанием, что все произошло рядом с Вельманией.
Двадцать девятого июля двести партизан атакуют Прад и уходят. Цифры говорят сами за себя. За отдельными столкновениями следует партизанская война, которая вскоре превращается в повстанческое движение.
Чтобы обеспечить безопасность своей эвакуации, второго августа немцы проводят большую операцию по очистке территории.
Эме вздрагивает, у него за спиной кто-то стоит.
— О, простите, господин майор. Я думал, вы слышали, как я вошел. У меня для вас кое-что есть.
Это младший лейтенант Гибер, лицо его сияет от удовольствия.
— Это записи по-немецки. И на обложке тетради стоит фамилия.
Эме берет тетрадь зеленого цвета — в такой цвет красят вагоны, — тетрадь, исписанную тонким почерком. Это, конечно, дневник. Он тоже в течение нескольких недель вел дневник батальона, в мае — июне сорокового. Да, многие записи датированы. Без конца встречается слово Bienen[133]. Лонги переворачивает тетрадь и читает: Гауптман Линдауэр, абвер, Перпиньян.
Он бросает вопросительный взгляд на младшего лейтенанта, ничем не выдавая охватившего его волнения.
— Этот офицер как будто занимал видную должность в абвере. Его фамилия была на дверях абвера. Он погиб во время стычки на перевале Тернер.
— Я читал об этом, но имена в газетах не упоминались.
— Возможно. Когда немцы уходили из Перпиньяна, они либо сожгли, либо вывезли почти все документы. Приходится работать над тем, что осталось. Капитан Жоливальд попросил меня пригласить вас на ужин завтра вечером в офицерскую столовую. У него такое чувство, как будто… Линдауэр был не слишком-то правоверным нацистом.
— В сорок третьем я встречался с неким гауптманом Линдауэром. Это был человек, достойный уважения. А почему капитан Жоливальд так думает?
— Жоливальд считает, что эта тетрадь была здесь оставлена нарочно. Она лежала между бюваром и папкой. Я обнаружил ее совершенно случайно, когда менял промокашку в бюваре.
— Не знаю, что я там найду, но полагаю, что эти бумаги попали по назначению.
III
Эме Лонги собирался пойти с Дюкателем в кино. Он позвонил и сказал, что не пойдет. Он вернулся прямо к себе в комнату и даже не взглянул на выложенные в шахматном порядке мраморные плиты площади, хотя каждый раз любовался ими. И сразу начал читать. Некоторые слова отсутствовали, но их легко заменяло воображение, не искажая смысла.
Записи начинались с приезда гауптмана Линдауэра в Перпиньян в феврале 1943 года.
Миндальное дерево на улице Арше не облетело, несмотря на вчерашнюю трамонтану. Трамонтана ломает ветки, но ласкает цветы.
Этот народ, который мы хотим подчинить нашему порядку, не любит нас. Но и не ненавидит. Разве что некоторые. Эти не станут нас убивать. Они из нас кишки выпустят…
(По-немецки это было сформулировано так: «Sie werden uns einfach Schlachten».)
Линдауэр тоже был скован условностями; когда его мысль становилась слишком смелой, он ограничивался многоточиями, не учитывая того, что многоточия столь же красноречивы, сколь и его признания.
Полчаса провел наедине с «Положением во гроб». Странно. Это Христос. И в то же время это смерть. Но как же смерть может быть Христом? И кого предпочитает этот народ — Христа или смерть? Катары, жители Лангедока, каталонцы, испанцы — все они манихейцы! Манихейцы стран полночных.
Дальше был пропуск.
И только три слова:
А мы? Сегодня?
Фрида пишет мне, что боится за пчельник. Но бомбы не уничтожают пчел. Они уничтожают ульи. Улей — вот подлинно живое существо.
Конечно, тут требовался более тонкий перевод. Множество нюансов неизбежно ускользало от Лонги.
Страстная пятница. Вынос плащаницы. Капюшоны. Я католик. Но это совсем иной католицизм.
После визита к Пчелиному пастырю в тетради стали появляться более пространные записи.
Я обнаружил страну пчел подобно тому, как Ван Гог обнаружил страну живописи. Это моя страна. Человек по прозвищу Капатас невежествен, как рыба, и всеведущ, как бог. Все, что он почерпнул из книг, он переваривает так же, как это делают его пчелы, и вырабатывает свой мед. Я вспомнил о Ницше. Но этот человек не такой безумец.
Найти сведения о лейтенанте Л. Проверить его биографию. Ни одному репатрианту доверять нельзя, даже если у него бумаги в порядке. Офлаг П, Германия, Вестфаленгоф. Померания.
Таким образом, надзор за Лонги начался с того дня.
Записи были беспорядочными: они касались и Майоля, с которым гауптман виделся в Баньюльсе. В них говорилось и об Арно Брекере. В тетради была даже фотография с дарственной надписью, — фотография скульптуры Майоля, моделью для которой служил Капатас. Гауптман прекрасно все понял.
Аристид Майоль любит только жизнь. Он лепит только юность. Он не в том лагере, где «Положение во гроб». Он из страны Солнца.
Повторялось женское имя. Фрида. Повторялось три раза. Один раз это, пожалуй, была игра слов: Фрида — Friden[134].
Каждая поездка к Капатасу записывалась.
Капатас. Капитал. Капитолий. Капитан. Капут. Голова.
У этого Лонги, несмотря на фамилию, лицо типичного француза. Черноглазый, с ямочкой на подбородке и тоненькими усиками, он словно сошел с карандашных рисунков обоих Клуэ.
У Капатаса удивительная теория. Он убежден, что когда-то господствовал матриархат. Он говорит, что, когда мужчины поняли, что они нужны лишь для деторождения, они взбунтовались и закричали: «Да здравствует Отец Солнце!» Я никогда бы не подумал, что могу столкнуться с такой теорией в обыденной жизни. По-моему, она бытует только у современных американских социологов Ф. Э.
(возможно — Фридрих Энгельс).
Его печальный опыт супружеской жизни, наверно, отчасти и породил таковое женоненавистничество.
Капатас часто говорит вещи, которые ничто не предваряет и за которыми ничто не следует, — нечто вроде стихов, исполненных эллиптической мудрости. Кое-что я записал:
«Пчелы вырабатывают мед, но не едят его».
«Пчела не может выжить одна. Анархисты никогда не создадут улья».
А вот это меня поразило:
«Только в книгах можно найти решения».
Он говорит, но хочет ли он говорить? И что именно?
Рассуждения Пастыря об истории носят еще более бредовый характер, нежели его рассуждения о биологии. Он понятия не имеет ни о том, ни о другом, как мольеровский персонаж — если не ошибаюсь, «Мещанин во дворянстве». Он утверждает: «Пчела пришла из Египта через Испанию, как и все хорошее (sic!)». Доказательство: «Самое древнее изображение пчелы встречается на стене одной испанской пещеры — ему двадцать тысяч лет». И дальше развивает свою теорию: «Великая эпоха пчел была эпохой цивилизации Матерей задолго до Египта. Пчела и лилия — это одно и то же. Мантия Хильдерика была заткана пчелами. Но пчелы Меровея и Хильдерика превращаются в лилии. На гробнице Хильдерика обнаружили триста золотых пчел! Когда Наполеон — средиземноморец — займется пчелами по совету этой старой колдуньи Летиции, его матери, он поймет, что подлинное значение лилий — это пчелы. Наполеон искупает предательство Хлодвига».
Я ничего не искажаю для красного словца. Я просто слушаю. Порой кое-что записываю. Он полагает, что Дева Мария — это Изида, держащая на руках младенца Солнце. «Изида — богиня плодородия, жизни и смерти, Церера, Мария Египетская, Дева Мария — самая яркая звезда небесного свода Сириус».
Повторяю: Ницше полюбил бы его. Быть может, он встретился с Пастырем в Монсерра? Я сильно сомневаюсь, чтобы мой дорогой учитель согласился с этими фантасмагорическими идеями, но и они должны быть изучены.
