— Я получил известия об Анжелите, — сказал Пюиг, стараясь говорить самым обычным голосом. — Она на свободе. Напрасно ты о ней беспокоился.

Изо рта у Пюига торчала травинка.

— Больше я ничего не знаю. Теперь она бывает только у немцев и у их друзей.

— Меня это удивляет, — сказал Лонги.

— Старые пчелы как старые женщины: бесстыдны, воинственны и злопамятны, — заметил Капатас.

Больше они не заговаривали о той, которая позировала Майолю; Майолю она, без сомнения, была обязана как свободой, так и тем, что плохо ею воспользовалась.

Как в воду опущенный Эме думал о Натали, об их смехотворном романе и о годах бесполезной верности, до ее падения. Да, конечно, йогом она изменила, но те годы тем не менее были, и то были годы тяжелые. Слабость Анжелиты позволила ему теперь понять и слабость Натали. Может, надо было простить ее?

— Для женщин война тянется дольше, чем для мужчин, — заметил он.

— Да, это так! — неожиданно сказал Капатас.

Эме подумал об оружии, которое сбрасывали с самолетов, и принялся вглядываться во все еще золотистое небо, как вдруг внизу снова зазвучала сардана. Это не слишком удивило его. Капатас протянул свой бинокль Пюигу. Пюиг долго смотрел в него, потом протянул его Лонги. Это уже не было репетицией, как в Амели, — это был настоящий праздник. Была суббота, и в Верне собралась целая толпа. Можно было различить металлические гербы с галльскими секирами.

Так продолжалось некоторое время. Эме показалось, что танцоры все те же самые — из «Первых тактов». По крайней мере эти тоже были молоды. Внезапно Пюиг забрал у него бинокль, приспособил его к своим глазам и принялся считать. Капатас записывал. Когда сардана кончилась, они утратили интерес к зрелищу. Они проверяли свои подсчеты, спорили, потом пришли к решению.

— Завтра переправлять через границу не будем, — сказал Пюиг. — Спать ложимся на Заброшенной Мельнице. Переправа послезавтра утром.

Шагая гуськом, словно брейгелевские «Слепцы», они добирались до Пи целых три часа.

Вдруг Капатас — без сомнения, для того, чтобы его гость не обижался, — заговорил о сардане, от которой у них с Пюигом голова пошла кругом.

— Это одна из самых красивых. Ее сочинил поэт Марагаль. И называется она «Л’Эмпорда» — по-французски Ампурдан, равнина-сестра, лежащая по ту сторону гор.

Продолжая идти вперед, он напевал, а Пюиг отбивал такт.

Капатас обнаружил природное поэтическое чутье. И все-таки Лонги подумал, что слишком много времени ушло на легенду, рододендроны и сардану. Он утратил привычку задавать вопросы. Пюиг, очевидно, был ему за это признателен, но не стал давать никаких объяснений по поводу изменения их плана.

Пюиг расположился к северу от Заброшенной Мельницы, между Ротхой и речкой Манте, в железных рудниках, в старых штольнях, где слышится глухое ворчание горы. Учителю поставляли сведения мальчишки из Верне, из Саорры или Олетты или же пчеловоды с Заброшенной Мельницы. Капатас сообщил им, что Линдауэр был обрадован отсутствием лейтенанта Лонги. Иначе он был бы вынужден задержать его. Мол, французский офицер не подчинился требованиям властей — на сей раз немецкой комендатуры, — так как его отпускное свидетельство военнопленного было просрочено. Капитан оставил повестку, предписывавшую Лонги явиться в Булу, в «Отель Термаль».

В понедельник 26 июля утром Пюиг входит в штольню, где остальные играют в карты. Уравновешенный Пюиг, тот самый Пюиг, который безрассуден лишь тогда, когда курит сигарету за сигаретой, этот Пюиг смеется, плачет, ликует. Один из испанцев в насмешливом изумлении крутит пальцем у виска.

— Муссолини капут!

— Что?

— Вчера[111] около одиннадцати Римское радио прервало трансляцию какого-то концерта, чтобы сообщить «об отставке его превосходительства Бенито Муссолини». Английское радио это подтверждает.

Испанцы пляшут на радостях. Итальянских фашистов они ненавидят еще больше, чем немецких.

Все прочие новости, разумеется, показались неинтересными. А немцы тем не менее заминировали проход через границу у Пор-Вандра (эдакая административная нерасторопность) и уведомили префектуру, что еще двадцать коммун объявлены запретной зоной. Французские таможенники, обвиненные в том, что они смотрели сквозь пальцы на переходы через границу, отставлены от должности и заменены немцами.

В тот же вечер Пюиг принял решение. Атаковать альпийских стрелков из Немецкой хижины они не могли, и он нашел более легкий объект. Патруль фрицев через равные промежутки времени выходит из Олетты, чтобы прочесать лесистый район между ущельями Карансы и речкой Манте. Патруль обыкновенно останавливается в «Живодерне». И у него никогда не было никаких столкновений.

На другой день после полудня жара не спадает даже у канала, где проходит водопровод из Ниера. Маленький отряд Пюига с невинным видом шагает мимо шлюзовика — то есть рабочего, который открывает и закрывает шлюзы.

Немцы появляются при выходе из Ниера с винтовками за спиной. С ними две собаки — страшные звери, черные со светло-коричневым, с волчьими ушами. Вид у солдат не слишком воинственный — они напоминают скорее путевых обходчиков, нежели бойцов. Партизаны замерли. Солдаты в серой форме входят в красный дом «Живодерни». Неудивительно, что это место пахнет смертью — ведь это бывшая бойня. Обычно патруль делает здесь маленькую передышку перед тем, как начата спуск.

Нападающих десятеро: четверо испанцев, двое дезертиров Службы трудовой повинности, которых Пюиг знает плохо, но которые готовы на все — по крайней мере так они говорят. Седьмой — Карлос, тот самый, который хотел ликвидировать Лонги в «Первых тактах». Ему сорок лет, он бегло говорит по-французски, до гражданской войны в Испании был водопроводчиком в Арле-сюр-Теш, он друг Марти. После Альбасеты ему снова пришлось взять в руки паяльную лампу. Его прозвали Политком — политический комиссар, но похоже, что это в шутку.

Политком подружился с Лонги после того, как едва не отправил его в лучший мир. Уважение Пюига к Лонги передается и его «мамелюку». Поэтому всякий раз, как он видит Пюига и Лонги вместе, он, похлопывая горца по плечу и указывая на Эме, говорит: «Помнишь этого гада? Ах ты гад!» Это он произносит с величайшим восхищением.

Восьмой — молчаливый человек, с горечью перешагнувший свои сорок лет, усатый, как паликар[112]. Его называют Матаром[113].

Пюиг спросил у Эме, пойдет ли он с ними. Отказаться значило погубить свою репутацию. Ему дали вальтер калибра 7,65 — пистолет удобный, безотказный, но новенький и потому с жестковатым спуском, недавно украденный в оружейной мастерской. В красном доме, в котором расположились немцы и вокруг которого располагаются полукругом по двое четыре группы партизан, не заметно никакого движения. Эме с Карлосом. Ослепительный свет пожирает белесую равнину.

— Кроликос, — шепчет Карлос, указывая на улепетывающего самца; хвостик у него точь-в-точь шарик.

С начала войны снова появилась дичь, охота была запрещена. Таково же мнение одной из собак, которая делает стойку позади «Живодерни» и лает.

Свист. Крики. Перекличка. Метрах в трехстах от красного дома Пюиг и один из молодых парней устраивают цирк. Двое солдат в хаки, предшествуемые собаками, с автоматами через плечо, берут оружие на изготовку и бегут на крики. Собаки устремляются в лесок. Остальные солдаты бегут в дом за оружием. В это время взрываются три гранаты, и стены рушатся, подняв облако желтого дыма. Солдаты тотчас выскакивают из-под развалин, их скашивают очередями из двух автоматов. Сумасшедшая гонка. Автоматы макизаров не умолкают ни на секунду. Трое немцев зигзагами бегут вдоль оросительного канала так, словно они все еще под огнем.