— Это вечером. В улье самое меньшее два кило наберется.

— Будешь есть с нами карголаду?

Капатас был красив. Могучая мускулистая старость. Как и говорил Майоль, у него был низкий лоб под прямой линией стриженных в кружок волос, лучики морщин под глазами доходили до середины щек, львиный нос вычерчивал единой чертой двойную аркаду, губы были изогнуты, и эти молодые губы не гармонировали с челюстью Самсона. Он был небрит, на его светлой коже белела щетина.

— Не откажусь. Но дайте время приготовить домик для этой маленькой республики.

Он удалился размеренной и нисколько не усталой походкой. Казалось, что годы прошли для него незаметно.

Эме снова взялся за работу. Гудение продолжалось, но вскоре он перестал его слышать. Художникам хорошо известно, что это значит: это значит, что дело идет на лад. С хутора Рег Баньюльс казался гитарой, небрежно лежащей поперек Байори — тоненького ручейка для серых осликов и прачек. Перспектива на холсте начала вырисовываться. А вдали, на берегу моря, сначала красные скалы, которые врезаются в неистово синюю воду; потом — зелено-рыжая земля виноградников, которую сульфат покрывает синей промышленной гуашью; сосны, песок, на котором они растут; и подъем по ландам к окровавленным пробковым дубам и к мрачным каменным дубам, которые умело выставляли напоказ свои страдания, как на картинах ранних итальянцев, но ведь там были всего-навсего деревья, которые подвергали пыткам центурионы.

Погрузившись в животворное настоящее, Эме, ноздри которого были полны пресным запахом льняного полотна, работал вплоть до возвращения Капатаса. Костер еще полыхал.

— Bueno[55]. Сделай его чуть поменьше. Чтобы это был жар, а не пламя! Ну, где твой соус с перцем, чертовка? Толченый красный перец, соль и копченое сало. Сударь, топленый жир — вот что льют в воронку, он должен по капле капать в раковину жареной улитки!.. Не раздувай огонь, чертовка.

— А иначе ветром задует.

— Вовсе нет. Это всего-навсего легкий ветерок, который идет из глубины Кулуматов и действует на нервы. Но сильного ветра не будет.

Он подошел к мольберту, нахмурил брови.

— Эге-ге! Так вот вы чем занимаетесь! Это еще не закончено, так ведь?

— Нет, господин Капатас, еще не закончено.

Рисуя, Эме не в силах был разговаривать: это значило перейти с одного языка на другой. Он был удивлен тем, что сказал Капатас:

— Может, и не надо доводить до конца. До конца — это до конца.

Долго смотрел пчелиный пастух на пейзаж, который молодой человек переводил на свой язык, смотрел с любовью, как бы испытывая признательность к художнику. Раза два он сказал «Bon Deou qu’es bonic!»[56], но Эме его не понял.

Капатас повернулся, шагнул к очагу, поставил котел между камнями. Анжелита подошла к художнику и оперлась на его плечо.

— Он прав! — сказал Эме. — И откуда он все это знает? Не удивительно, что был прав господин Майоль. Но этот пастух! Твои соотечественники всегда будут поражать меня.

— А они такие и есть — поразительные!

— Тебе нравится?

— Так лучше, Эме.

В священной роще повеяло ветром откровения. Теперь слова возвращались к Эме целой толпой. Он испытывал потребность объяснять, объяснять, объяснять.

— Наш Аристид Справедливый был прав, когда говорил о Пуссене. Смотри. Видишь, как это сотворено? Двойной изгиб береговой линии вместе с белой полосой пены… Афродита в трусиках от «Пти Бато»[57]. Справа здание Лаборатории и подъем на Трок. Этот мотив повторяется по другую сторону, где Дун, Эльна, которых не видно, и в спуске с последнего холма. На переднем плане по обеим сторонам приморские сосны; это круглый занавес… Ты не попозируешь мне минут десять после завтрака?

— Конечно.

— Видишь ли, мне хотелось бы поместить тут маленькую фигурку вроде тебя… Для того чтобы…

Он смешал бирюзу с ультрамарином, и два синих тона заблестели во всю мочь.

— О! — вырвалось у нее, словно она была вся захвачена вступлением теноровой скрипки.

— …чтобы создать перспективу, чтобы понятно было, что на переднем плане и что в глубине… И еще…

Лицо молодого человека внезапно стало серьезным. Он прижался к ней щекой.

— И еще чтобы сказать, что все-все это принадлежит людям…

Капатас принял их на пасеке, расположенной близ укрепленного хутора, здесь было штук двадцать корзин старинной формы, сплетенных из ивовых прутьев, из дубовых и из соломки. Казалось, что на стволы срубленных деревьев были надеты китайские шляпы. Эти соломенные хижины, составлявшие пчелиную деревню, заставляли вспомнить о картине Брейгеля. Около больших глиняных кувшинов стояли самые новенькие ульи. «Это ульи Лэнгстрота», — с гордостью объяснил Капатас. Соединение этих обиталищ двух совершенно разных типов было столь же необычным, сколь необычным было бы соединение свайных построек с Манхэттеном.

— Пчелы никогда вас не кусают?

— Когда собирается гроза. И когда я неожиданно подхожу к ним с наветренной стороны. Всегда по моей вине. А иногда я сам заставляю их кусать меня. У меня ревматизм в плече. От пчелиных укусов он проходит. Больше всего меня кусали, когда я ходил в эспадрильях, так вот и кончился мой ревматизм. Вы лучше взгляните…

На почетном месте возвышался необычного вида улей — довольно точное воспроизведение дома виноградаря, типичное деревенское жилище; архитекторы называют его «типовым жилищем для сельской местности». Домик был квадратным. Внизу находился квадратный подвал с высоким потолком и с единственным широким сводчатым выходом на улицу. Туда могла въехать тележка, доверху нагруженная виноградом и запряженная лошадью или мулом. По обеим сторонам его шли лестницы без перил. Дверь в жилое помещение выходила на лестничную площадку и по размерам годна была для людей, а не для вьючных животных. Сам дом поднимался в глубине, за лестничной площадкой. Окна с выцветшими голубыми ставнями помещались по обеим сторонам двери. Эта часть была, вероятно, перестроена таким образом, чтобы соблюсти все пропорции улья. Вместо второго этажа был обыкновенный чердак, увенчанный двускатной крышей; маляр усердно старался воспроизвести черепицу цвета карамели. Искусственный виноград карабкался по стене до самой крыши.

— Это мой дом. Его разрушил огонь. Я вновь его отстроил, я отдал его пчелам и изменил всю свою жизнь.

Они вернулись к костру, Анжелита откупорила бутылку аперитива. Этикетки на ней не было.

— Это аперитив нашего почтальона. Почтальон, объезжая свой участок, собирает травы, причем не только анис с его красивыми зонтиками.

— Зонтики… Они хорошенькие, эти зонтики.

— Он собирает полынь, укроп, бадьян и дает мне бутылку аперитива.

— Ну, а ты что ему дала?

Она показала ему язык.

Капатас от аперитива отказался. Он пил только молоко. Правда, порой он выпивает стакан меда из уважения к пчелам, которым человечество стольким обязано.

— Брось свои травы на угли, Анжелита. Там, за стеной, у меня есть запас. Розмарин, чебрец, шиповник, укроп… Пчел не поймешь… Про них говорят, что они живут, как в казарме, потому что они любят порядок и хорошо выполненную работу. А ума им не занимать стать. А вот вы слова произносите не по-нашему — откуда вы будете?

— С Севера. Из Валансьенна. — Невольно он слегка пришепетывал: «Иж Валаншьенна».

— А не в обиду вам будь сказано, вы зачем к нам приехали?

— Да вот, сами видите. Рисовать. А может, и пожить. Как-то раз я приехал в Коллиур утром… И у меня словно пелена спала с глаз.

Эме допил свой аперитив и вылил несколько капель в огонь, совершая жертвенное возлияние.

Поджаренная улитка теряет привкус резины, улитки же с виноградников были восхитительны. Но они вызывали жажду. Капатас протянул свой бурдюк.