Они вышли на дорогу, пролегающую между двумя пропастями, где скачут дикие лошади — облака. Старик Моше выпрямляется, поднимает подбородок и вдыхает воздух ртом, а ноздри у него почти так же сдавлены, как на картине «Положение во гроб». На дороге — навоз мулов.

Путешественники идут кратчайшим путем, путем охотников. Пограничный столб остался позади, в четырехстах метрах, по правую руку, невидимый за круглыми валунами. Не доносится ни звука. Два ущелья следуют одно за другим — Каранса и Девять Крестов. Первый раз пересекаешь границу, вклиниваясь метров на сто в глубь Испании, потом возвращаешься во Францию и снова переходишь границу, уже окончательно.

— Быстрее, быстрее, — повторяет Пюиг.

— Мы в Испании? — спрашивает Раиса.

Он кивает головой.

Это было то самое, что стоило так много золота, надежды и крови! На мгновение Раиса становится недоверчивой, как ребенок. И тем не менее, хотя тут нет ни пограничного столба, ни заставы, ни таможенника, ни колючей проволоки, это и в самом деле Испания. Свет, расстилающийся по земле, становится ярче.

Эме Лонги и Пюиг смотрят на север — смотрят в прошлое для Эме, в настоящее для Пюига, в будущее, неизвестное для них обоих.

Свет просачивается в край, откуда они идут. Причудливые молочно-белые провалы, из которых, словно острова, выглядывают черные пики, указывают на то, что тут незримое верховье Теша, там — долина Манте, здесь — долина Карансы. А над ними пока невидимый профиль Канигу — он будет виден не раньше чем через час. На переднем плане угадывается громада Гиганта. Карты предпочитают отмечать пик Батиман, потому что это первая гора, которую увидели дозорные с кораблей, шедших с Майорки.

У их ног лежало первозданное сокровище, составленное из разных камней: аметистов, изумрудов и агатов, нанизанных на одну нить, — то сверкает ожерелье озер.

— Надо прыгать, — говорит Лонги, улыбаясь своей характерной улыбкой с тремя ямочками.

У будущего, что близ Девяти Крестов, странное обличье. Это продолговатое плато, усеянное аэролитами. Небо пронзают первые золотые стрелы. На море, которого не видно (оно было бы видно с Гиганта), солнце, наверно, брызжет голубизной. В землю вбиты кресты. Свобода должна пройти через кладбище! На картах это место называется Девять Крестов. Эме насчитал целых четырнадцать. Самый большой из них — больше метра в высоту, из толстого дерева; три верхние планки одинаковой длины с выемками посредине расширяются на концах. Невольно вспоминается железный крест. Рядом с большим крестом — другой, с еще более глубокими выемками и с более тонким основанием. На вершине, повернувшийся в профиль, еще один — из-за смещения перспективы он похож на рапиру идальго. Все кресты покосились. Последний крест слева — несомненно, самый древний — утолщается к центру. Как не узнать в нем кельтский крест, крест времен неолита, крест — символ урожая, великий крест древнего мира, крест прежде креста?

— Э, да он удрал, этот педрила! — восклицает Пюиг, который так редко бывает грубым.

С мешком за спиной, балансируя руками для равновесия, майор Лагаруст сбегает по направлению к Нурии.

— Катится что твои горные санки, — замечает Капатас. — А ведь легче подняться в гору, чем спуститься с нее.

— В его возрасте пора бы это знать, — говорит Пюиг.

Солнце освещает старика Моше, опирающегося на внучку. Эпизод из Ветхого завета не повторился. Этот Моисей переходит в обетованную землю, которую он увидел.

Как это было сегодня ночью, откуда-то издалека-издалека доносится собачий лай; он раздается так далеко, что Эме спрашивает себя: уж не чудится ли это ему? Можно ли представить себе в такое мирное утро, что несколько раз за неделю здесь проходят люди и иногда оставляют на земле какого-нибудь несчастного механика (должно быть, ему холодно под плащ-палаткой после грозы!)?

Капатас прижимает молодого человека к груди. Его охотничья куртка пропитана незабываемым запахом меда и смолы. Капатас сжимает в своих объятиях дитя — из тех, которые уже были у него в течение этих десяти тысяч лет. Думая о двух своих сыновьях — о сыне, который уходит, и о сыне, который остается, — Капатас на закате своей жизни говорит то, чему его научили пчелы: ульи не должны стоять все в одном и том же месте.

— Не идите все время той дорогой, по которой пошел ваш товарищ. В трех километрах отсюда будет дощечка с надписью «Нурия-пустынь». Он пойдет вон по той дороге. А вам надо будет идти по другой. За пустынью следит Guardia civil. Жандармы. Там-то и находится пограничная застава.

— До свидания, мсье Капатас!

— Не до свидания, a adios[127]! Сказать: «До свидания» — значит предъявить требование к богу. Сказать: «Adios» — значит предать свою судьбу в его руки… Ну и viva la guerra!

Капатас поворачивается и идет среди крестов, огромный — под стать окружающей его природе.

— Лонги! Я хочу спросить тебя кое о чем…

Усилившийся ветер прерывает дыхание.

— Вот что… — говорит Пюиг. — Вот что… Черт побери, как это глупо! Когда ты узнал мой край, узнал изнутри, а не так, как художник, пришедший сюда из другого мира, ты нашел его красивым? Я спрашиваю: считаешь ли ты, что мой край красив? Ответь мне! Так ли он красив, чтобы мы рисковали своей шкурой ради его свободы?

Пюиг продолжает, брови его соединяются в одну черту.

— Бывают минуты, когда я до смерти боюсь уступить… чувствам. Я боюсь стать… таким человеком, каким… каким был мой отец… патриотизм и военщина… салютовать знаменем… словом, сплошной парад…

— Пюиг! Не говори так больше никогда, Пюиг! Что ты! Твой край — это сама свобода!

Пюиг мягко подхватывает:

— Libertat! Libertat — по-каталонски.

— Libertat!

— Не так. Ударный слог. Libertat.

— Libertat!

— Libertat, libertat, libertat! Это для тебя все равно как пить из бурдюка — никогда ты этому не научишься! Черт побери! Вот сукин сын! Вот уж сукин сын! Черт побери, ну что за сукин сын! Adios.

Лонги уходит так же, как уходил он из лагеря.

И все немецкие лагеря сейчас поют в нем.

Сухощавый Пюиг остается в аду, в аду убитых солдат, собак с разорванными пастями, в аду узников, которых пытают, и тюрем, переполненных патриотами, которые поют «Марсельезу», когда их расстреливают.

Пройдя десять шагов, Лонги машет рукой. Не повышая голоса, Пюиг, смеясь над самим собой, бросает:

— Спасение и братство!

Эме спускается по тропинке, которая идет вдоль ручья, вздувшегося от тины. Этот спуск действует на него успокаивающе. Он потерял из виду англичанина и Раису. Он ускоряет шаг. Из пустой, все еще темной чащи леса (все свои копья-лучи солнце пока еще мечет только в верхушки деревьев) его окликают. Это она. Старик прислонился к дереву и сидит неподвижно, закрыв глаза. Тут же и саквояж из крокодиловой кожи. Лонги прижимает ухо к сердцу Моше. Он вытирает пот со лба измученного старика, под его белыми волосами щеточкой.

— Уходите, — говорит Раиса. — Спасибо вам за все. Я этого никогда не забуду.

Он говорит:

— Ну, что вы! — Смотрит на часы.

Где-то совсем близко слышится оглушительный колокольный перезвон. Путешественники встают. Дорога здесь расширяется, так что Эме и Раиса могут поддерживать старика с обеих сторон. Он шагает дальше. Вскоре они видят указатель:

Шрифт странный… Эме выбрал свой путь, он выиграл партию. Партия… Ах да! Это слово сказал Пюиг: «Где бы ты ни был, даже если ты совсем одинок, ты должен олицетворять всю партию». Что ж, это справедливо. Справедливо для всех партий. Всю партию. Всего человека!

Среди шпилей проглядывает черепица. Лонги, Раиса и ее дедушка окружены солдатами в серых мундирах. Нет. Это невозможно! Это же немцы! Да, да, именно немцы! Ведь на них не жеваные кепи карабинеров! Это не Guardia civil. Ах нет! Они говорят по-испански! Это самая настоящая Guardia civil. Достаточно взглянуть на их ноги. Они носят эспадрильи.