«Воспоминания еврея-партизана» публикуются с небольшой литературной правкой и незначительными сокращениями. Все примечания сделаны в процессе подготовки книги к печати и помещены в конце книги. Там же дается именной указатель, а также список литературы, использованной при работе над текстом.

Г. Б. Горбовицкий

Осенние дни 1942 года. Еврейские города и местечки на Полесье и Волыни в тисках колючей проволоки. Схваченные когтями фашистских палачей, они выглядят, как плакучие вербы над пропастью. Целые еврейские общины гнали фашисты на убой. Беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей колоннами гнали ко рвам. Каждую колонну окружали и охраняли нацистские палачи, вооруженные винтовками, автоматами, пулеметами.

Волынское местечко еще было окутано ночной темнотой, когда до евреев дошла весть о том, что гетто окружено со всех сторон и что каждый, кто попытается бежать за линию заграждения, будет расстрелян.

На рассвете, когда небо стало сереть и луна стала сливаться с появляющейся синевой неба, я с женой Дорой и дочуркой Фелинькой бежал из гетто. Как только мы переступили проволочные ограждения, нас разлучила сильная автоматная и пулеметная стрельба. Я с отчаянием оглядывал скошенное поле и луг, каждую межу, каждую грядку и балку, но я нигде их не видел, словно глубокая пропасть их проглотила.

На опушке леса графа Платера, в четырех-пяти километрах от местечка Домбровицы[1], я искал своего ребенка и жену. С каждой минутой мое отчаяние возрастало. Воображение заполнилось ужасными видениями. Мне казалось, что палачи уже пытают мою любимую, умную дочурку и нежную красавицу-жену.

Как назло стояли ясные дни и звездные ночи. Поля и луга были уже очищены, скошены и убраны, как скошены были еврейские местечки и поселки, очищенные до последней еврейской души. Эти местечки стояли разоренные, опустошенные, в развалинах. День был солнечный. Лучи ослепляли глаза и пронизывали подобно чудовищным паукам все тело, еще больше растравляя раны.

Я присел у куста перед открытой поляной. Вдалеке виднелось местечко. У меня назревала мысль бежать туда обратно — может быть я там найду своего ребенка и жену. Меня не пугало, что это могли быть последние минуты моей жизни. Но зато я был бы вместе с ними и разделил бы их судьбу.

Я услышал приближающиеся шаги и увидел троих детей моей старшей сестры Эстер-Голды. Она отправила их из гетто, но сама не успела уйти. Я подбежал к ним. На опушке леса послышались шаги, и показалось несколько евреев. Среди них — мой двоюродный брат Эфраим Бакальчук.

— Пошли в лес! — сказал Эфраим.

С каким-то равнодушием последовали мы этому зову. Совесть же возмущала все мое существо, с каждым шагом сердце мое обливалось кровью. Почему я не подчиняюсь велению его и не возвращаюсь в гетто, где, может быть, я еще мог бы видеть свою жену и дочь хотя бы несколько мгновений?

Мы углубились в лес, прилегли на траву, положив головы на бревна. Молча лежали весь день, окаменевшие, мучаясь от угрызений совести. Не разговаривали друг с другом. Произнести слово было труднее, чем поднять тяжкий камень. Молчали наедине со своей совестью и перипетиями слепой судьбы.

Наступил вечер. Лес погрузился в темноту. Густая тень распростерлась меж деревьями и кустами, но небо было звездное, луна полной, яркой и Млечный Путь светился над нами. Все шло своим чередом. Мировой порядок не изменился.

Тяжело шагая между вековыми деревьями, мы все больше углублялись в лес. Учуяв нас издалека, лаяли собаки лесников.

Мы шли всю ночь. Вел нас Эфраим, а Млечный Путь указывал нам дорогу. Мне казалось, что лес и Млечный Путь покрыты кровавыми лужами и пятнами. Мне чудилось, что реки крови текут из вырезанного моего местечка вслед за нашей тенью и опережают нас.

Мы обходили стороной деревни и хутора. Эфраим знал, какой дорожкой и тропинкой обойти опасные места, чтобы не быть замеченными. Ведь в каждой деревне были полицаи и бандиты — охотники на евреев.

Еще до рассвета добрались мы до деревни Бродницы на Полесье. Само название ее говорит, что здесь болота и топи. Вокруг деревни характерные для Полесья вековые трясины. Деревенские собаки подняли страшный вой, словно они сотрудничали с немцами.

Эфраим хорошо знал эту деревню, ему знакома была каждая хата, каждый крестьянин. Деревья своей тенью покрывали прилегающие к лесу хату и сарай, у которых мы остановились. Эфраим с величайшей осторожностью, чтобы предупредить малейший скрип, приоткрыл калитку во двор. Но старый Осип услыхал шорох и вышел узнать, что случилось.

Осипу было лет восемьдесят. Опираясь на суковатую палку, он стоял у своей хаты. Увидев нас, он сообразил, что мы беглецы из гетто. Эфраима он узнал сразу. Когда я сказал Осипу, что я внук Хаи-Фейги, он протянул свою руку и крепко пожал мою. Моя бабушка торговала мануфактурой, разносила ее по деревням и, когда бывала в Бродницах, постоянно останавливалась у Осипа. Он завел нас в сарай и сказал:

— Сидите здесь тихо, ребята.

Этого доброго старого крестьянина не остановила опасность, которая угрожала его жизни: ведь немцы, узнав, что у него скрываются евреи, немедленно бы его расстреляли.

Почти двое суток пролежали мы в сарае Осипа, боясь выглянуть даже в щели меж дубовых бревен, из которых сложен был полесский сарай.

Пару раз за день раздавался скрип ворот сарая, и появлялся Осип, неся под полой своего ветхого кожуха хлеб и молоко, буряковый борщ и печеную картошку.

К вечеру второго дня мы оставили сарай. Ни единым словом не намекнул Осип, чтобы мы ушли. Но мы не хотели подвергать опасности жизнь доброго крестьянина. Как раз в деревне появились жандармы для сбора поставок у крестьян. Они часто ходили с обысками по дворам. Кроме того, какое-то беспокойство толкало нас идти дальше, хотя мы сами не знали, куда идти и куда себя девать.

Гетто в окружающих местечках прекратили свое существование. Здесь были проведены тотальные «акции», и вместо полнокровных еврейских общин остались одни братские могилы. Евреи всех местечек были расстреляны. Только в моем родном местечке Серниках еще существовало гетто. В Серниковском гетто проживало около 900 евреев, главным образом женщины и дети. Восемьдесят процентов мужчин было расстреляно в 1941 году во время «акции» 9-го Ава[2]. Точно забытые колосья на поле после косовицы, слонялись в страхе оставшиеся евреи в Серниковском гетто. В Пинске, его называли Мать городов Израиля[3], немцы, вступив в город, сразу же расстреляли возле местечка Иваники восемь тысяч мужчин. После проведения дальнейших «акций» в городе еще осталось около двух тысяч евреев.

Серники находятся в пяти-шести километрах от Бродниц. Хотя я знал, что в любой день гетто там может быть ликвидировано и местечко будет очищено от евреев, меня влекло туда. Серники все-таки были моим домом, и это слово звучало для меня особенно сладостно, вызывая доверие и иллюзии, что даже в самые трудные минуты найду там какой-то приют и защиту.

Сын Осипа Андрей, высокий, как тополь, и глухой, как молчаливая полесская ночь, вывел нас из деревни огородами. Он шел впереди, а мы — за ним. Опираясь на палки, повторяли мы каждый его шаг. Он провел нас по бродницким болотам, известным во всей округе. Эти трясины были устланы жердями и длинными бревнами. Стоило только соскользнуть с этих бревен, и ты навеки исчезал в трясине.