Песня уже кончилась, но её отзвуки, казалось, ещё не утихли, отзываясь волнами в человеческих душах.
Пухлый белолицый студент начал выступление. Он говорил о славной национальной истории, о непокорённости и бесстрашии предков, говорил о силе молодёжи и её ответственности перед страной. Он говорил самозабвенно, выразительно и увлекающе. Каждое его слово дышало огнём. Аплодисменты то и дело прерывали его речь. Глаза всех были устремлены к нему, и в них горели восхищение и любовь.
— Хорошо говорит! Кто это? — наклонился к Ван Ань Фан Тхук Динь.
— А ты не знаешь? Это один из руководителей движения студенческой и учащейся молодёжи в Хюэ Ли Нгок Ту, студент литературного факультета.
После небольшой паузы То Лоан добавила:
— Его очень любит молодёжь.
Оратор продолжал свою речь. Он говорил теперь о вмешательстве иностранной державы и посягательствах на суверенитет страны, он призывал всех, прежде всего молодую интеллигенцию, студентов, учащихся, придерживаться национальных традиций. Когда выступление закончилось, в аудитории долго, не утихая, гремели аплодисменты.
Фан Тхук Динь вытащил сигарету и закурил. Краем глаза он увидел, как напряглось лицо То Лоан и как в тот же момент Ван Ань нажала на спуск фотоаппарата.
С улицы послышался скрип тормозов машин. С них стали спрыгивать полицейские, которые ринулись в институтский двор.
Нго Динь Кан согласился с тем, чтобы Фан Тхук Динь жил в отдельном особняке, вне стен представительства, и имел в своём распоряжении «мерседес». Но Динь не смог отказаться от двух служащих, приставленных к нему Каном. Один из них был помощником и телохранителем Диня.
Прибыв в особняк, Динь разместил этих двух людей в нижних комнатах, а сам, заложив руки за спину, стал делать обход всех помещений. Во всём здесь чувствовался комфорт: кровати, стулья, модерновые столы, радиоприёмники, кондиционеры. Внешне равнодушный, Динь в то же время самым внимательным образом изучал всё, включая расстановку мебели, украшения комнат, электропроводку и даже дверные щели.
Утром, около девяти часов, Динь пошёл на встречу с Нго Динь Каном, ибо тот всегда просыпался поздно, канителился до этого часа и только тогда приступал к работе.
В это утро перед встречей с Нго Динь Каном Динь пошёл прогуляться по городу. Это стало его привычкой после возвращения в Хюэ. Пешая прогулка по утрам успокаивала его морально и поддерживала физическую форму. В эти минуты он проникался ещё Полыней любовью и привязанностью к своему городу. Каждое дерево, каждый перекрёсток, каждый переулок, казалось, несли на себе печать чего-то такого, что отличает родные места от других. Утренний ветерок с Ароматной реки веял прохладой. В такие минуты он чувствовал, как радуется душа, и лица прохожих по утрам выглядели более ясными, чем в другое время дня: лица женщин, идущих на рынок, лица рабочих, служащих — они ещё не успели устать от изнурительного дня, и новые тяжести ещё не проложили на них новых морщин и не затаились печалью в уголках глаз.
Он неторопливо шёл по улице Чан Хынг Дао, ещё малолюдной в этот час. Многие магазины были пока закрыты. Он шёл дальше, миновал фотоателье, гостиницу, потом заглянул в книжный магазин, в котором несколько лет назад покупал романы, и взял там утреннюю газету. Потом он вышел в парк Нгуен Хоанг, сел на каменную скамейку и стал любоваться видом на реку. Внимательно оглядевшись по сторонам и никого не заметив, вытащил из газеты листочек бумаги и незаметно положил его в карман. После этого он занялся чтением газеты. Ознакомившись с новостями, он не торопясь пошёл обратно. Придя в свою комнату, Динь достал листочек бумаги. Там было написано:
«Уважаемый господин!
На вашем личном счету за книги недостаёт трёхсот пиастров. Просьба рассчитаться. Наше почтение и признательность».
Фан Тхук Динь достал из ящика коробочку с белым порошком и слегка присыпал им листок. Потом из другого ящика взял колбочку с синей жидкостью, капнул немного на ватку и стал растирать ею порошок на бумаге. Вскоре появилась новая строчка: «Разобраться в То Лоан, дочери Фам Cyaн Фонга». Он чиркнул зажигалкой, сжёг листок и растёр пепел в пепельнице.
Чёрный «мерседес» медленно ехал по дороге, проложенной по берегу реки Анкыу. Машина остановилась у огромного дома с обширным садом. Раньше это был дворец Андинь, место отдыха матери Бао Дая.
Из машины вышли Нго Динь Кан и Фан Тхук Динь. Они не торопясь вошли в дом, который, хотя и претендовал своей архитектурой на роскошь и элегантность, имел тем не менее мрачный вид. Охранники, выскочившие ил двух джипов, тут же рассеялись по сторонам, кроме пристроившегося к двум господам личного телохранителя Кана. Это был высокий и крепкий мужчина. Кан говорил как-то, что этот парень стреляет одновременно из двух пистолетов не хуже, чем любой ковбой в фильме. К тому же он знал всевозможные приёмы, в том числе японского каратэ, и мог один уложить несколько десятков людей. Он был предан Кану, как собака своему хозяину.
Нго Динь Кан повёл Диня в свой апельсиновый сад, расположенный с тыловой стороны этого укреплённого, как настоящая крепость, замок. Сад не имел конца. Апельсиновые деревья с их соприкасающимися зелёными кронами, казалось, образуют сплошной ковёр. Большие круглые плоды сгибали ветки своей тяжестью, поэтому под них кое-где были поставлены подпорки, чтобы апельсины не касались земли. Глядя на эти ровные ряды деревьев без единого завядшего листочка и подпорченного плода, невольно думалось о том, сколько же сюда вложено труда. Но кругом не видно ни души. Какая-то мрачная тень исходила от этой зелени. Пустынно. Безмолвно. Непонятно почему, по Фан Тхук Динь испытывал какие-то странные чувства. Едва он вошёл с Нго Динь Каном в этот сад, как сразу же уловил противоречие между ослепительной зеленью листьев и пугающей атмосферой заросшего мхом здания, между ухоженными рядами деревьев, где выщипана каждая травинка, где перебран каждый листочек, и какой-то скорбной и леденящей душу общей атмосферой.
— Те, кто ухаживает за этим садом, достойны наград, — сказал Фан Тхук Динь.
— Это работа заключённых, — ответил Нго Динь Кан, жуя бетель. — Я приказал тюремщикам выводить сюда каждое утро заключённых и заставлять их прореживать листья, убирать сад, удобрять землю. Если кто-нибудь из них пропустит хоть один испорченный лист или собьёт апельсин, его расстреливают на, месте. — Помолчав несколько секунд, он пробормотал себе под нос: — Надо расстреливать их как можно больше, чтобы сокращать количество.
Только теперь Динь понял, отчего здесь такая мрачная обстановка, покрывающая своей пеленой зелень этого сада, который в другом случае был бы источником радости и жизненных сил. Кан остановился у одного из деревьев с налитыми золотистыми плодами, выплюнул бетель, сорвал один апельсин и протянул его Диню.
— Это очень сладкий плод, — сказал он. — Вы знаете, почему мои апельсины такие сладкие и сочные, а?
— Уважаемый господин, я ведь не садовник, — улыбнулся Динь.
— А был бы и садовником, всё равно не смог бы точно ответить, — рассмеялся, довольный, Кан. — Так и быть, скажу: это место расположено близко к тюрьме, где сидят коммунисты. Я приказал, чтобы здесь были вырыты ямы заранее, и когда какой-нибудь вьетконговец умирает, то его хоронят в этой яме и в неё сажают дерево. Некоторых я хороню заживо, заливая потом известью. Лучшего удобрения и быть не может… Ха-ха… Вы видели, как иногда под корни дерева закапывают дохлых кошек? Хе-хе… а человеческий труп и того лучше… Попробуйте апельсин, убедитесь!
— Благодарю вас, — слегка поклонился Динь. — Со вчерашнего дня у меня что-то болит живот, слабит, сейчас я ничего не беру в рот.
— А жаль, — причмокнул губами Нго Динь Кан. Он повернулся и швырнул апельсин идущему позади охраннику. — На, держи!
Тот ловко поймал апельсин. Кан сорвал другой спелый плод и своими длинными, как у учёного-конфуцианца, ногтями стал очищать кожуру. Он с большим аппетитом клал каждую дольку в рот. По губам, красным от недавнего выплюнутого бетеля, тёк апельсиновый сок. Фан Тхук Диню померещилось, что это сочится кровь.
