Фан Тхук Динь обернулся к ней. Она печально смотрела на него. Он ответил прямо:

— Рота американских специальных войск и рота вьетнамских специальных войск уничтожены полностью. Сегодня утром епископ Тхук и господин Кан отдали приказ разбомбить этот квадрат, чтобы уничтожить все следы.

— Спасибо тебе за правду, — сказала Ван Ань со вздохом облегчения.

Автомашина, прошуршав по асфальту, остановилась возле дома Као Суан Данга. Динь открыл дверцу и помог Ван Ань выйти.

— Я приеду к тебе на этой неделе, — сказал он.

Ван Ань остановилась в нерешительности, словно хотела что-то сказать. Но не сказала. Динь протянул ей руку:

— До свидания.

Когда Фан Тхук Динь садился в машину, девушка умоляюще взглянула на него, робко позвала:

— Динь!..

Динь захлопнул дверцу.

То ли он очень спешил, то ли не расслышал робкий зов девушки.

«Динь!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Не пугайся и не спеши ко мне, чтобы предотвратить самое ужасное. Поздно. Всё кончено. Если бы я была ещё жива, это письмо не попало бы в твои руки.

Таблетка, которую наш человек дал мне, чтобы использовать, когда наступит конец пути, предо мной. Маленькая симпатичная таблетка, изготовленная на секретном фармацевтическом предприятии в США по заказу ЦРУ. Стоит её положить в рот и разгрызть — и через несколько мгновений моя душа расстанется с телом. Конец радостям и печалям, конец мучительным раздумьям и ненависти, конец любви… Нет ни „вчера“, ни „завтра“. Все последние дни меня одолевают эти раздирающие душу мысли. Я думаю, что не вынесу этого. Могу ли я быть весёлой? Почему я печальна? Есть ли ещё во мне ненависть? Не ошибка ли моя любовь?.. Я не могу разобраться В этом сама, не могу ответить себе на этот вопрос.

Конечно, лучше бы промолчать. Может, было бы лучше, чтобы никто не узнал о моей смерти. Завтра газеты сообщат о самоубийстве одной молодой особы. И начнутся предположения. Пошумят два-три дня, а потом забудут и никогда не вспомнят. Мало ли на свете более серьёзных вещей, чем самоубийство какой-то девицы. Все утверждают, что нынче каждый человек несёт в своей душе все трагедии современности. Может, это и на самом деле так. Но я не требую, чтобы меня понимали. Я не хочу, чтобы кто-то всё понял. Я лишь хочу, чтобы ты, моя прекрасная, моя первая и последняя любовь, чтобы ты не понял меня превратно, не презирал меня. Пусть все понимают как хотят: ошибочно, извращённо, но только не ты, только не ты!

Поэтому я решила поговорить с тобой, прежде чем уйти навсегда. Не для того, чтобы вызвать в тебе жалость и сожаление, и не для того, чтобы доказать, что я невиновна. Я прошу, чтобы ты понял меня больше и лучше, чем прежде.

Любимый мой! Помнишь ли ты наши дни во Франции? Ах, какое это было прекрасное время! Можно ли забыть его? Я была совсем одинокой до встречи с тобой. Мать и отец умерли, братьев и сестёр у меня нет. Не было и верных, близких друзей. У меня был только дядя, чувства которого ко мне всегда оставались какими-то дозированными, прохладными. Был у меня любимый человек, которого я обожала так, как только может любить молоденькая девчонка, жаждущая чувства. Разумеется, он меня бросил (чем больше впоследствии я стала разбираться в жизни, тем яснее понимала, как мы были далеки друг от друга). Я жила, как монашка, вдали от людей, со своей скрытой болью о семье, с ребячьим романтизмом. Я зарылась в книги, ушла в себя. Так было до того дня, когда я встретила тебя.

Почти каждый мужчина, знакомясь с женщиной, преследует определённую цель. Это заставляет нас быть осмотрительными в отношениях с вами. Но ты вошёл в мою жизнь естественно, как член семьи, добрый и уважительный, как старший брат. Ты вошёл в мою жизнь, и я не заметила у тебя никаких тайных замыслов по отношению ко мне. Я полностью поверила тебе. Ты водил меня по музеям, этим хранилищам бесценных свидетельств роста человечества, по библиотекам, где тысячи и тысячи книг говорили о беспредельном кругозоре человеческого сознания за многие столетия. Ты мне показывал исторические места и достопримечательности Парижа, которые оберегают и хранят: от пушки, из которой обстреливали Бастилию, до дома Виктора Гюго… Ты возил меня в сверкающий золотом Версаль, в спокойный Булонский лес… Мы поднимались на самый верх Эйфелевой башни, мы заходили в строгий классический Пантеон. Ты в те дни сделал так много для моей души и для моего ума! Я радовалась, что отношения между нами чисты и естественны. Я нашла в тебе старшего брата, надёжного друга, позабыла о своём одиночестве, перестала тосковать о далёком доме и родине. Ты вновь вселил в меня веру в людей, в искренность и чистоту чувств. Всё это осталось у меня в душе навсегда (чем больше я возвращалась к прошлому после этого, чем дольше жила, тем лучше понимала, что не могла бы сама возродить в себе эти чувства).

Любимый мой! Тогда я ещё не умела понять тебя до конца. Могла ли я в моём возрасте представить глубину твоих знаний, твоей души, когда ты говорил мне о национальных героях или когда ты замечал, видя моё неподдельное восхищение европейскими раритетами: „Но это не наше, не вьетнамское“. (Увы! Если бы я тебя понимала тогда, как поняла сейчас!)

Это прекрасное время продолжалось недолго. Дядя сказал мне, чтобы я ехала учиться в Англию. Я до сих пор не знаю, может быть, это было распоряжение какого-то секретного начальника, связанного с моим дядей. Он посоветовал отправиться в Англию, чтобы „ознакомиться с ещё одной державой, расширить кругозор, а также чтоб изучить ещё один иностранный язык, „поднять себе цену, что немаловажно для будущего“. Я понимала, что в советах дяди есть резон. К тому же он был моим опекуном, он отвечал за меня, и я должна была жить, подчиняясь ему. Удивительно ли, что я послушалась дядю и поехала в страну Диккенса и… Интеллидженс сервис.

Я изучала филологию в Кембридже. Преподаватель, которому дядя меня поручил, покровительствовал мне. Он работал на ЦРУ. Именно в университете и именно благодаря усилиям этого преподавателя — не сердись, я знаю, что тебе это известно, — я стала агентом ЦРУ. Любимый мой! Прости меня, но если бы они сказали правду о том, что от меня хотят, если бы я знала цели ЦРУ, я бы не стала работать на него. Но они говорили мне о государстве Вьетнам без коммунистов, которое при помощи США и Англии станет в один ряд с другими могущественными государствами мира; они говорили о свободе и неприкосновенности личности, о родовой мести, которую должен носить в сердце каждый, кто почитает погибших родителей… Я это слышала каждый день понемножку, и они добились своего: превратили меня из неопытной студенточки в своё орудие.

Так пришёл конец моей беспечной жизни. Я всё время должна была думать, сравнивать, рассчитывать. С тех пор я вела двойную жизнь: внешне — как актриса, говорила, ходила, действовала, как положено по роли, а внутри у меня была совершенно другая, особая жизнь. Тогда же я убедилась в том, что отношение человека к человеку может быть не только прекрасным; кто бы со мной ни встречался, это был объект для изучения, анализа, подозрения. Я была, с одной стороны, как дикий зверь, выслеживающий добычу, а с другой — постоянно носила в себе страх, как животное, за которым гонится хищник.

Любимый мой! Когда ты будешь читать эти строки, я уже уйду. Я кончаю с этой двойной жизнью. Эти люди полагали, что они накрепко взяли меня в руки, но они ошибались. Они не поняли моей тоски и не поймут, почему я умерла. Только ты — человек, которого я всю жизнь уважала, — поймёшь меня. Только ты! Ты видишь, что моя душа, мои чувства были светлы только тогда, когда я встречалась с тобой. Когда же ты был вдали, когда я связалась с ЦРУ, моя душа и помыслы стали чернее ночи, и я не помню, чтобы мне хоть на минуту было так же светло, как раньше. Этот свет вновь вернулся ко мне сейчас, когда я пишу тебе.

Я вернулась на родину. Здесь я встретила Ле May Тханя. Я была в отчаянии. Тот человек, о котором я мечтала в юности, был вовсе не таким, каким я его воображала. Да и любила я его совсем не так, как когда-то давно. А он не любил так, как я. У него были свои мысли и планы, которые он ставил выше любви. Было в нём и что-то похожее на растерянность, какая-то неправда. В том числе и в отношениях со мной. Я опять замкнулась в себе.