Пораженный в свое время зрелищем Центрального рынка, Золя сказал: «Следовало бы изобразить все это»; тогда он словно бросил вызов, теперь же он выиграл. Он изобразил Центральный рынок могучей кистью большого мастера. Поскольку у него особенно сильно было развито обоняние, запах оказал огромную помощь мечтателю. Это был Курбе, издававший пряный запах.

Книга выдержала лишь два издания. Было отчего разочароваться и автору, и издателю. Но они выстояли. Издатели в те времена не боялись упустить время, они могли рассчитывать на будущее; этому способствовала устойчивость денежной системы.

Отзывы о романе высказывались в основном в письмах. Гюисманс был очарован книгой. «Читая этот роман, я испытывал ни с чем не сравнимое ликование». «Истеричный католик» Барбе д’Оревильи метал громы и молнии. Поль Бурже, восхищавшийся Золя, сожалел (ему был тогда двадцать один год), что внутренний мир для Золя не существует[63], — тонкое замечание для столь юного литератора. Некоторые хроникеры, заинтересовавшиеся книгой, не могли простить романисту его пристрастия к Центральному рынку, построенному по проекту Бальтара, и то, что он «предпочитал кучу капусты отрепьям средневековья», а совсем молодой Мопассан писал автору: «Эта книга пахнет рыбой, как возвращающееся в порт рыбацкое судно».

Гюисманс, Алексис, Мопассан? Так возникла Меданская группа.

Золя умеет ценить дружбу. Знает он и что такое товарищество. Прошло время, когда он жаловался, что среди его знакомых одни только художники. Во-первых, он встречается с молодыми людьми из Экса — Алексисом и Валабрегом, явившимися, как и он, завоевывать Париж; во-вторых, его принимают у себя старшие собратья по перу — Флобер, Тургенев, Гонкуры. Ну, а Сезанн и Байль? Его связывают с ними лишь воспоминания. Мы хорошо знаем, что думал тогда Золя о Поле. В мае 1870 года Теодор Дюре, художественный критик из «Трибюн», обратился к Золя с просьбой сообщить ему адрес Сезанна. Золя ответил: «Он совсем замкнулся; переживает период исканий. И, по-моему, правильно делает, что не пускает никого в свою мастерскую. Подождите, пока он найдет самого себя».

Что это — нелюдимость Сезанна или скептицизм Золя?

Почти все друзья Золя отказались выставляться в Салоне. Лишь Мане в конце концов прорвался в эти двери. Его считают изменником. «Группа Батиньоль» устраивает выставку своих картин с 15 апреля по 15 мая 1874 года у Надара. Золя, ушедший с головой в работу над «Ругон-Маккарами», отныне интересуется живописью лишь постольку, поскольку это необходимо ему для будущего романа «Ругонов» — «Творчества». Именно с этой мыслью он и посещает выставку.

Золя продолжает бывать у Гонкура. Но уж слишком они разные. Братья были лишь салонными реалистами. Эдмон не скрывал этого: «Я — литератор, родившийся в обеспеченной семье, и… народ, эти канальи, если хотите, привлекает меня той экзотикой, ради которой путешественники отправляются в далекие страны, к незнакомым и не открытым еще племенам». Это возмущало Золя. В их отношениях было что-то такое, что всегда мешало им. Гонкур еще не завидует ему, но высмеивает его наивность, его теории, его неистовство… Он убежден, что сам он пишет лучше[65]. Поэтому, когда к Золя придет успех, Эдмон будет считать его незаслуженным.

Хорошо еще, что есть такие, как Флобер. Дружба Золя и Флобера была искренней. Давалось это нелегко. Во взглядах Золя было что-то от материализма Омэ[66], и Флобер быстро распознал это. Но гигант-нормандец сумел увидеть в Золя достоинства, возмещающие этот недостаток, и проникся к нему уважением, что, впрочем, не мешало ему Делать в адрес Золя едкие замечания. В 1869 году Эмиль читает «Воспитание чувств». Он восхищен и пишет восторженную статью в «Трибюн». Жорж Санд, выступая на страницах «Либерте», выразила те же чувства. Флобера тронуло это единодушие признанной писательницы и молодого литератора.

12 декабря 1869 года Золя посетил Флобера в его доме на улице Мурильо, в парке Монсо. Флоберу было тогда сорок восемь лет; Золя — двадцать девять. Флобер отнесся к нему ласково, по-отечески, он был слегка насмешлив и ворчлив. Так родилась их дружба, дружба представителей двух разных поколений. Она быстро приобрела доверительный характер, о чем свидетельствует следующее письмо Золя:

Число написанных томов росло, но успех не приходил. Золя по-прежнему находился на перепутье — между манящим призраком «славы» и необходимостью снова заняться журналистикой, которую ненавидел, но избавиться от которой никак не мог. Флобер был для него лучшим утешителем. Эмиль испытывал радость, видя, как он выходит из себя по любому поводу (все они казались Золя ничтожными). Его всегда поражала та ярость, с которой колосс сражался со словами.

Случалось, Флобер, преисполненный возмущения, задыхался в своей душегрейке, какие носят кюре. Схваченный за горло Глупостью, преследуемый Толпой своих врагов, похожий на разгневанного льва, он левой рукой срывал с себя галстук и воротник, резким движением отбрасывал занавески и распахивал окно, чтобы вдохнуть полной грудью свежего воздуха.

Золя был огорчен, что Флобер отвергал эпоху, в которой жил, и тем не менее восхищался его талантом:

Еще одно вполне определенное признание, на которое следует обратить внимание в этом отрывке: «как отца». «Все» — но прежде всего сам Золя, который находил в «Старике» то, чего ему так не хватало в юности и ранней молодости.

Еще со школьных лет Золя мечтал о театре. У него были все данные, чтобы стать хорошим драматургом: организованность, умение создавать простой сюжет, подчинять все произведение заложенной в нем основной идее. Но романист поглотил драматурга. Он страдал от того, что пьесы его не имели успеха. Подобные разочарования и огорчения испытывали в то время и его друзья, в частности Флобер. Первую неудачу Золя принесла постановка «Терезы Ракен» в июле 1873 года. Пьеса не понравилась публике с бульваров; она надеялась, что театр Ренессанс покажет летний спектакль, освежающий и слегка пьянящий, а увидела драму, от которой веяло смертью. Фельетон Сарсея в «Тан» совершенно недвусмысленно подтверждает это.