Флобер обрушился на Сарсея. «Болван, он идет в театр для того, чтобы развлечься!» Для Золя и Флобера работа над пьесой была священнодействием. Не может быть компромисса между театром, к которому относятся, как к святыне, и театром, который рассматривают как средство, стимулирующее пищеварение. Это всегда справедливо.
Круг тогдашних друзей Золя замыкает Альфонс Доде. Красивому, но болезненному Доде, певцу розового Прованса, которого после смерти будут так ловко эксплуатировать, многое нравится в Золя, но многое он не приемлет. Живя в ту пору на улице Паве, в Париже Генриха IV, он принимает Золя у себя и бывает у него на знаменитых четвергах. Они встречаются также у Гонкура и Флобера. Они спорят друг с другом, в особенности о живописи, и единодушны в оценке Ренуара. Доде откажется позировать Мане и согласится на предложение Фейен-Перрена! Но театр их объединяет.
В то время пятеро освистанных авторов — Флобер, Тургенев, Гонкур, Доде и Золя — часто обедают вместе. Тургенев — самый старший из них: ему пятьдесят шесть лет. Бородатый гигант, похожий на патриарха, весь русский с головы до пят. Эдмону де Гонкуру — сорок четыре года, Доде и Золя — по тридцать четыре. Они все еще хотят казаться отчаянными сорванцами, а между тем у них уже серебрятся волосы. Они сами называют себя «освистанными авторами» в связи с провалом «Кандидата» Флобера, «Генриетты Марешаль» Гонкура, «Арлезианки» Доде и бесплодными попытками Золя добиться успеха в театре. Первый из этих обедов состоялся у Риша 14 апреля 1874 года. Во время этой встречи они говорили об особых свойствах закрепляющих и слабительных средств в литературе! И именно на одном из обедов Золя нашел утешение после того, как в ноябре 1874 года в театре Клюни с треском провалилась его пьеса «Наследники Рабурдена».
«Клюни, — отмечал Гонкур, — это зрительный зал, который находится в самом центре Парижа и тем не менее похож на зрительный зал в провинции, ну, например, на зал в Саррегемине». «Вот как! Они хотят смеяться!» — сказал себе Золя. И, взяв за основу «Вольпоне» Бен Джонсона, написал фарс.
«Вы считаете, что я улучшил Бен Джонсона. Но моя комедия выглядит как бесцветный опус рядом с его пьесой. В этой пьесе есть столь великолепная сцена, что можно потерять голову от восторга: один из наследников является предложить мнимому умирающему свою собственную жену, поскольку врачи заявили, что для исцеления больного необходима хорошенькая женщина».
Пьеса Золя была отвергнута и в Жимназ и в Пале-Руаяль, который в ту пору еще не ставил произведений такого характера. Золя пришлось довольствоваться тем, что ее приняли в театре Клюни. По окончании премьеры Флобер аплодировал, громко восклицая: «Браво, превосходно!». Он попросил сообщить ему, как пройдут последующие спектакли. И Золя исполнил просьбу.
«В воскресенье театр был полон: пьеса имела огромный успех, но потом зал снова опустел… Я очень огорчен, ведь пьеса вполне могла бы выдержать по крайней мере сто представлений. (Немало для того времени!) А она не будет показана и двадцати раз… критики будут торжествовать, и, я повторяю, это единственное, что меня огорчает… И как вы были правы, сказав мне в день премьеры: „Завтра вы станете великим романистом“. Все они говорили о Бальзаке и осыпали меня похвалами по поводу книг, которые прежде разносили в пух и прах. Это отвратительно… До свиданья, дорогой друг, и желаю, чтобы вы были сильнее меня. Я испытываю такое чувство, словно меня оставили в дураках».
Однако потомки подтвердили суждение современников Золя. «Наследники Рабурдена» отнюдь не заслуживают того, чтобы стоило извлекать их из забвения. После провала пьесы Золя с потухшим взором и горькой складкой в уголках губ возвращался в Батиньоль, думая о том, что, если фонарь на развилке еще не горит, то его следующий роман не будет иметь успеха.
За шесть месяцев Шарпантье продал 1700 экземпляров романа «Завоевание Плассана», вышедшего в свет в июне 1874 года. Золя одолевают сомнения, он в отчаянии, но продолжает работать с удвоенной энергией. Лето 1874 года выдалось знойное. 9 июля термометр показывает утром 34 градуса в тени. Дом 21 на улице Сен-Жорж в Батиньоле немного напоминает чем-то жилище троглодита: одна стена столовой примыкала к скале, и ее разобрали, чтобы поставить в образовавшуюся нишу пианино. Золя задыхается от жары. Он гурман и заметно потолстел. В одиннадцать часов он совершенно изнемогает от духоты. От ниши в стене веет прохладой. И она манит его, словно вода. Этот волосатый человек с бледно-желтым лицом, одетый в старые брюки и полосатую майку, устав вытирать пот бумагой, бросается к пианино. Коко слышит тяжелое дыхание мужа, вновь обретшего свою силу, которой он обладал, когда, работая у Ашетта, перетаскивал тяжелые пачки книг. Однако он все время пыхтит и отдувается.
— Эмиль… Бедняжка, ты бы меня позвал! Подожди, я помогу тебе…
С этими словами мать Золя входит в комнату и видит, как ее сын, словно грузчик, тащит за собой стол и кресло, а затем, почти голый, усаживается на новое место, спиной к скале.
— Эмиль, ты ведешь себя неразумно, — говорит она. — Тебе надо отдохнуть. Море…
— Нет, мама. В этом году не может быть и речи о море. Я прошу, оставьте меня. Оставьте меня!
Обе женщины уходят, шаркая по полу своими войлочными шлепанцами.
Он вытирает лоб тыльной стороной ладони. Ему хочется вновь пережить ту галлюцинацию, которую отняла у него жара. Его мучает внезапно пробудившееся желание устремиться к воде, к свежей воде, поплавать; легкая дрожь перед тем, как нырнуть, замирает дыхание, и вслед за этим наступает сладостное ощущение, блаженство. Инстинктивно он прислоняется к скале… Женщины — сестры воды. Воды, воды Параду.
«Вокруг была только зелень. Не было ни небесной лазури, ни клочка горизонта, только круглая зала-ротонда, обитая со всех сторон… листвою… листвою…»
Он колеблется: необходимо прилагательное.
Улыбка: Флобер одобрит.
«…нежно-шелковистой листвою и устланная атласистым бархатом мхов. Ощущение было такое, будто здесь пробивался кристальный горный источник или поблизости, среди тростников, дремала серебряная, с прозрачным зеленоватым отливом водная гладь».
Галлюцинация возвращала его к поместью Галис, к оазису, расположенному в пяти километрах от Экса, у дороги, ведущей в Рокфавур, и перед его мысленным взором вновь возникала эта уходящая вдаль дорога, дивные деревья, статуи, обвитые плющом. Здесь обитало божество. Звали его Сержем. Божество Альбины, той белокурой Альбины, у которой была улыбка черноволосой Луизы…
«Тут царила истома алькова, отсвет летней ночи, умирающий на нагом плече влюбленной женщины; едва различимый, судорожно прерывистый любовный шепот… Тут царило брачное уединение, полное ласк; то была словно пустая зала, и чувствовалось, что где-то рядом, за задернутыми занавесями…»
Золя ожесточенно трется спиной о скалу:
«…природа предается страстному соитию…»
Зверь тяжело дышит. Золя — пожиратель. Золя — троглодит. Галлюцинирующий писатель ни на шаг не отпускает от себя зверя, который дрожит и который не «удовлетворил желание»…
«…в пламенных объятиях солнца».
У солнца нет рук. А мне наплевать! В Библии у солнца есть руки!
Солнце спряталось за тучи. Небо чугунной крышкой опустилось на холмы Монмартр и Шайо. В прачечных гладильщицы работают в блузах, надетых на голое тело. Собаки высунули языки. Золя протирает стекла очков и продолжает:
«Время от времени гигантское дерево хрустело; у него, как у беременной женщины, затекали и немели члены. Обильный древесный сок капал с коры на дерн…»
Дерево. Дерево с огромным стволом. Гордо возвышающееся. Олимпийское. Дерево «Ругон-Маккаров». Дерево «Ругон-Маккаров», выросшее в пору его детства в саду поместья Галис. Дерево-человек, таким оно казалось ему, когда он робко сжимал в своих объятиях девочку в мантилье. Скорбное дерево. Дерево Золя…
