В парижской квартире на улице Булонь — та же роскошь. Среди обюссонских ковров (марка которых не внушает, впрочем, доверия) и гобеленов возвышается кровать в стиле Генриха II. Гонкур не высказывается. Эта безвкусная роскошь раздражает его вкус коллекционера. Но Флобер приемлет ее или лишь делает вид:
— Золя, я всегда мечтал о том, чтобы спать в такой кровати! Это комната святого Юлиана Отступника.
Здесь был бы нужен музейный эксперт. В комнате находятся витражи, мебель, напоминающая стиль Людовика XVI, статуэтки индийских будд, турецкие диваны, голландские медные трубы, кимоно из универсального магазина, венецианские столы, другие вещи, и среди них даже готический амвон из лакированного дерева, расположенный над альковом! В комнате преобладают два резких цвета: фиолетовый, напоминающий цвет епископской мантии, и ядовито-зеленый. Словом, это домашний Трокадеро!
Не будем упрекать Золя. Как бы ни были комично обставлены его дом в Медане и новая парижская квартира, им все равно далеко до ужасающего в своей эксцентричности дома в Рошфоре Пьера Лоти, этого «человека со вкусом».
Чтобы принимать друзей и учеников, Золя расширил дом метрдотеля. Позднее Дениза Ле Блон-Золя напишет: «Наряду с творческой работой для отца все большее значение будет приобретать дом». Из широкого окна в «кабинете мэтра» открывается вид на запад, восток и частично на север: на леса Во, на склоны Оти, Триель, Шантлу, Андрези, на место слияния Уазы и Сены. Река протекает рядом с железнодорожной насыпью, которая отделяет усадьбу от берега. Золя купил остров, расположенный на другой стороне маленького рукава.
Мэтр, как об этом рассказывает его дочь, изменит даже название местечка. Когда Алексис заметил однажды, что слово Medan, имеющее «е» немое, труднопроизносимо, Золя ответил ему:
— Ну и что ж! Поставим «аксант эгю»[83], который войдет в историю!
Вода безраздельно господствовала в этом импрессионистском пейзаже. Нужна лодка. Золя между тем не перестает говорить о Нана.
— Лодка будет называться «Нана», — говорит Мопассан.
О, эта лодка! Технической стороной вопроса занимается Мопассан. Вот небольшое описание, сделанное любителем гребного спорта в последней четверти XIX века:
«Я повидал нескольких жителей Пуасси, и вот какие мне удалось получить сведения о лодочных мастерах и о лодках в этой местности. Человека, у которого вы [Золя] были, зовут не то Бодю, не то Даллемань… Возможно, я путаю имена… Но не в этом дело, оба они воры и не заслуживают никакого доверия. Им нельзя заказать даже рукоятку от багра. Все лодки местных владельцев или парижан, находящиеся там, были построены в Буживале, Шату, Аржантёйе или Аньере. Что касается яликов, то это не что иное, как рыбачьи челноки, как их принято повсюду называть. Если бы вы купили подобную монументальную посудину, то вам пришлось бы немедленно ее перепродать: люди, пользующиеся ими для своего ремесла, умеют заставить ее двигаться, но очень медленно, прилагая при этом значительное физическое усилие. Когда на Сене сильное течение, как, например, в этом году, то человек, не имеющий навыка, не в состоянии подняться по реке против течения даже на расстояние ста метров. Самой распространенной и самой лучшей лодкой для семейных прогулок является легкая норвежка (охотничья лодка)…»[84]
Ги покупает охотничью лодку в Безоне и возвращается в Медан на веслах. Солнце покрыло загаром этого красавца-брюнета, о котором Леон Доде скажет, что он воплощал в себе трех человек: хорошего писателя, глупца и тяжелобольного. Он обожает звук весел, с которых стекают капли воды. Он по-прежнему находится в связи с горничной и светской женщиной. Его ялик называется «Лист наизнанку!» Он много пьет: не хочет отставать от Алексиса! Объедается: не хочет отставать от Золя! Викинг, убежавший из семинарии в Иветто, насмешливый пессимист, могучий весельчак с наследственным нервным расстройством, он приносит с собой в Медан жизнь, которая там отсутствует, забавляя всех своей мадмуазель Муш, участвующей в «Завтраке гребцов», и другими милыми штучками, которые обычно сопутствуют лодочным прогулкам.
— Старик будет ругаться! — говорит он, разражаясь таким смехом, что едва не опрокидывает лодку.
Развратников интересуют в жизни одни лишь женщины. Ги жалуется Флоберу, что все ему опостылело.
Флобер сердито говорит ему:
— Вы жалуетесь на «однообразие» женского пола. Чтобы избавиться от этого ощущения, существует одно простое средство — перестаньте им любоваться. Словом, дорогой друг, мне кажется, что у вас много неприятностей. Ваша тоска огорчает меня, ибо вы могли бы с большей пользой употреблять свое время! Нужно, слышите ли, молодой человек, нужно больше работать! Слишком много шлюх! Слишком много развлечений! Слишком много физических упражнений![85]
Когда ранним утром Золя прогуливается перед работой с секатором в руке и глядит на Сену, он часто думает о том, что вода, которая течет перед ним, скоро будет там на западе у Флобера. «Что скажет о „Нана“ этот суровый критик Мопассана, заявивший, что „слишком много шлюх“?» — спрашивает себя Золя и снова погружается в мир грез, в котором живут писатели, даже писатели-реалисты, и который отнимает у них то, что через несколько лет Ван-Гог назовет так удивительно просто «настоящей жизнью».
Глава третья
Рождение «Нана» — Знаток: Людовик Галеви — Три лани: Анна Делион, Бланш д’Антиньи и Вальтесс де ля Бинь.
— Анри Сеар рассказывает о профессиональной проституции в Париже в 1879 году. — Рекламная вакханалия.
— Первый завод — 55 000 экземпляров. — Миф о Нана. — Эротизм и укрощение чувственности.
В молодости в Золя было что-то от ярмарочного зазывалы, от силача, который с каждым днем становится «все сильнее и сильнее». «Нана» должна быть сильнее «Западни». Он отчетливо представляет себе эту девку с ноздрями охотничьей собаки; с ее помощью он собирается разделаться с обществом Второй империи, которое отнюдь не намерено складывать оружия. Но ему абсолютно ничего не известно о «технике» ухаживания.
«Нужно спросить у Флобера!»
В августе 1878 года он пишет ему:
«Я только что закончил план романа „Нана“. Этот план мне доставил немало хлопот, ибо он связан с необыкновенно сложной средой… Мне кажется, что получится весомо. Я хочу обо всем написать, но есть вещи очень сложные».
Золя, невинный в своем цинизме, порой раздражает нормандца, но Флобер любит его за присущее ему равнодушие к мелочам стиля, за силу, которая позволяет ему бороться с обществом и которой он втайне завидует. Напротив, эта грубая сила раздражает болезненного, нервного и чувствительного, как женщина, Альфонса Доде, и еще в большей степени — ворчуна-Гонкура, укрывшегося в своей отейльской оранжерее. Впоследствии ею будут возмущаться Анатоль Франс и Ренан. И именно этим объясняется то странное положение, в котором к тому времени оказался Золя: Золя, то подвергающийся насмешкам, то внушающий страх, Золя, чувствующий себя то смешным, то великим.
Золя, разыскивающий материалы для «Нана», — любопытное зрелище! В этом романе автор с удивительной осведомленностью описывает женщин легкого поведения, с которыми он никогда не встречался, если не считать несчастной Берты, вдохновившей его на создание «Исповеди Клода» (благодаря ей это произведение исполнено такой необыкновенной жизненной силы).
Людовик Галеви, автор текста оперетт Оффенбаха «Орфей в аду», «Прекрасная Елена», «Парижская жизнь», ведет его в театр «Варьете», чтобы показать уборную Гортензии Шнейдер. Дают «Ниниш». Журналист Миранда узнает Галеви. Но кто этот мужчина с ним? Ах, да ведь это Золя! Миранда с изумлением смотрит на его широкие плечи, выпуклую грудь, черные волосы. Золя, не обращая внимания на насмешливо-недоуменный взгляд своего собрата по перу, спрашивает:
