— Мне не нравится название, Золя, оно недостаточно хлестко.
И Клемансо надписывает крупными буквами: Я ОБВИНЯЮ!
— Но ничего не сказано об Анри, — говорит беспокойный и педантичный Лазар. — А ведь именно Анри…
— Не имеет значения! — отрезал Клемансо.
В то время, когда типографские работники верстают страницы и передают гранки в редакцию, пока работают печатные машины, Золя возвращается домой и в изнеможении падает на кровать. Он не может уснуть и широко открытыми глазами глядит в темную ночь — ночь воскрешения Лазаря.
Глава четвертая
«Готовьте виселицы для Израиля!» — Золя по описанию Пеги. — Баррес делает выбор. — Понедельник 7 февраля 1898 года.
— «Снимаю вопрос». — Герой в представлении Северины. — «Священные чудища» Генерального штаба. — Анри, начальник Разведывательного бюро.
— Пикар — центральная фигура процесса. — Государственный переворот генерала Буадефра. — Шестьдесят умолчаний Эстергази.
Для того чтобы проследить за неожиданными поворотами в судьбе «Я обвиняю!..», которое попало в самую гущу беснующегося смятенного народа, взбудораженного безответственными подстрекателями, талантливыми, но лишенными интеллектуальной порядочности памфлетистами и несколькими интриганами, пытавшимися прорваться к власти, необходимо применить метод унанимизма, прародителем которого был Золя.
Триста тысяч экземпляров «Орор» моментально расхватываются у газетчиков. Золя делает пометку на своем экземпляре: «Сохранить». Какая-то продавщица газет говорит Жану-Жозефу Рено:
— Больше нет ни одного номера. Продала всю эту пакость.
На перекрестке Шатоден приказчики-бакалейщики покупают целую кипу номеров «Орор» и сжигают ее.
Люси Дрейфус пишет мужу: «Дорогой мой! Наберись терпения и мужества. Кажется, наши страдания скоро кончатся…» В окна Клемансо летят камни. Толпы студентов распевают на известный мотив «Фонариков»: «Смерть Золя! Смерть Золя! Смерть Золя!» Юрбен Гойе, у которого таланта не больше, чем у Рошфора, а последовательности еще меньше, вопит: «В тюрьму генералов, проигравших войну, и туда же их похотливых содержанок! В тюрьму наемников Содома!..» А Жак Бенвиль заявляет: «Золя причисляет всех к народу! Этот полуитальянец, на одну четверть грек, трижды или четырежды метис — далеко не лучший представитель рода человеческого». В Манте толпа требует увольнения почтового чиновника по фамилии Дрейфус. Все однофамильцы Дрейфуса подвергаются травле. Повсюду продаются печатные листки: «Единственный ответ честных французов итальянцу Золя — дерьмо!» На Брюссельской улице, перед его домом, полицейские, прибывшие для наведения порядка, кричат вместе со всеми:
— Смерть Дрейфусу! Смерть Золя!
Кто-то из социалистов говорит:
— Золя — буржуа. Нельзя же нашей партии идти на поводу у буржуазного писателя!
Жюль Гед замечает:
— Письмо Золя — самый революционный поступок нашей эпохи! Если мы когда-нибудь возьмем власть, сможем ли мы что-либо сделать с опустившимся народом, развращенным существующими порядками?
— Ваш Золя — просто ассенизатор! — бросает Дрюмон Северине, сотрудничавшей с ним несколько лет назад в «Либр пароль». Он влюблен в эту женщину. Она отвечает:
— Я не желаю больше разговаривать с вами, Дрюмон!
Бородатое страшилище потрясено. В Эксе Сезанн — антидрейфусар — признается художнику Ле Байлю:
— Я-то хорошо знаю Золя! Ему втерли очки!
Форен, когда-то пользовавшийся вместо плевательницы генеральским кепи (говорили, даже не одним!), купленным на Блошином рынке, рисует ядовитые плакаты. На одном изображен немец, прячущийся за спиной еврея, на котором маска Золя. На другом — тонущий Золя протягивает пруссаку письмо «Я обвиняю!..». Каран д’Аш, великолепный рисовальщик из Театра теней «Ша-нуар», изображает Дрейфуса, распускающего пояс — так он растолстел на Чертовом острове. Великосветские дамы, охваченные исступлением, орут, как базарные торговки:
— Нужно отрезать евреям…!
Одна из них заявляет:
— Хорошо бы, чтоб Дрейфус оказался невиновным — тем сильнее будут его страдания!
Иезуиты-исповедники запрещают дамам из своего прихода супружеские отношения с мужьями-дрейфусарами. Писатели, художники, ученые требуют пересмотра Дела. Среди них: Анатоль Франс, Фредерик Пасси, Клод Моне, Эжен Карьер, Габриэль Сеай, Реклю, Шарль Рише, Виктор Маргерит, Октав Мирбо, Жан Ажальбер, Сен-Жорж де Буэлье, Люнье По, Марсель Пруст, Марсель Прево, Жорж Леконт, Арман Шарпантье и многие другие. Их обзывают «интеллигентами». Уже тогда!..
— Синдикат расширяется! — бросает Клемансо, парирующий все выпады.
Оскар Уайльд, проезжая через Париж под именем Мельмота, напомаженный, накрашенный, с цветком в петлице, встречается с Эстергази. Шпион очаровывает англичанина. Но вдруг Уайльд роняет:
— В Берлине, в военном министерстве, имеются сотни писем, написанных вашей рукой. Вы не боитесь, что когда-нибудь это выплывет наружу?
Эстергази оцепенел. Он не учел могущества голубого интернационала[163], который гораздо более причастен к Делу, чем все думают: например, военные атташе Шварцкоппен и Паниццарди были членами этой «корпорации», чем и объясняются употребляемые ими в качестве псевдонимов женские имена.
Нерешительность властей, потрясенных выступлением Золя, растерянность самих дрейфусаров, тактика которых подвергается ожесточенным нападкам памфлетистов — все это только усиливает смятение. Жюль Герен, главный представитель Лиги антисемитов Франции, мобилизует свои банды. В Алжире громят еврейские кладбища. Обезумевший от злобы Дрюмон пишет подстрекательские статьи: «Народ знает, что зачинщик всех гнусностей, вдохновитель всех козней, разносчик всяческой грязи — еврей… Почему человек, заклейменный позорной кличкой, почему хам и сноб, почему немец, англичанин, итальянец, словом, любой, чужеземец и метис — почему все они за Дрейфуса?» Льются потоки немыслимых поношений. Ну как же! Шерер-Кестнер — актер из мелодрамы, старый лицемер, умственно неполноценный тип. Ленин, еще недавно бывший префектом полиции, — провокатор. Генерал Бильо — «генерал и нашим и вашим».
Кроткая Жил (писательница Сибилла-Габриэль-Мария-Антуанетта де Рикетти де Мирабо, графиня де Мартель де Жанвиль, известная под этим псевдонимом), опубликовавшая несколько лет назад премилую вещицу «Замужество Тряпичной Души», тоже включается в травлю: «Герр Золя, герр Рейнах и золяфилы»; у «еврейского гаденыша» Жозефа Рейнаха — «гнусная морда талмудиста»; фон Рейнах, или иначе «Свиное Ухо». Что же касается Золя, то в промежутках между его двумя призывами ему советуют осознать свои заблуждения, обзывают его «очаровательной кучей дерьма, генуэзцем, Золя-тряпичником, великим ассенизатором, гнусным подонком, сутенером девки Нана, Золя-Разгромом, франфилером, папашей-мокрицей» и предсказывают, что он кончит жизнь (если только не раскается — еще есть время!) «в состоянии копрофагии». Чудовищная угроза: «Готовьте виселицы для Израиля!»
Накануне процесса, о котором мечтал Золя, Дрюмон выпускает воззвание:
«Ходят слухи, что для воздействия на судей готовятся манифестации в защиту сторонников предателя, которые будут происходить на улицах и даже в помещении суда. Манифестации эти организуются на еврейские деньги, награбленные за двадцать лет безнаказанного обирательства французов… А сегодня эти же агенты, эти же закоренелые преступники измышляют всяческие махинации, чтобы нарушить общественное спокойствие и повлиять на совесть судей. Жители Парижа, честные патриоты не потерпят подобных провокаций. Они сами выполнят функции полиции».
Вот в такой обстановке судейский чиновник произнесет бесстрастное «Суд идет!», открывая этим первый акт судебной драмы.
