— Послушайте, ведь вы лично мне говорили, что продали его в Константинополе. Да соберитесь вы, наконец, с мыслями, месье Бёмер. Я уже устала слышать об этом проклятом ожерелье.

   — Я тоже, — мрачно ответил он. — Да, я говорил вам о его продаже турецкому султану. Но это королева потребовала, чтобы я говорил именно так всем, кто будет интересоваться судьбой моего украшения.

Вдруг до мадам Кампан дошло, насколько серьёзно всё это дело. Теперь она понимала, что перед ней не безумец. В тоне, выражении лица было что-то такое, что говорило о его правоте. Она встала перед ним, бледная, как полотно, и теперь выглядела не лучше просителя.

   — Месье Бёмер, вы отдаёте себе отчёт в том, о чём говорите? Как вы смеете допускать подобные инсинуации в адрес королевы?

   — Мадам, никаких инсинуаций. Я говорю правду. Королева тайно пожелала иметь ожерелье. Она пожалела об отказе от украшения в присутствии короля и приобрела его у меня через монсеньора кардинала де Рогана.

   — Но вас ужасно обманули. А вы попались на удочку. Могу заверить вас, что она не разговаривала с кардиналом в течение многих лет. Это я, будьте уверены, отлично знаю. С того времени, как он вернулся из Вены и нанёс ей оскорбление, в неуважительном тоне отозвавшись о её матушке, австрийской императрице. Сомневаться в этом может только безумец.

   — Мадам, вы заблуждаетесь. Вас тоже обманули. Королева довольно часто видится с ним тайком, и его преосвященству она передала для меня несколько сот ливров в качестве уплаты за первый взнос. Она вытащила деньги из маленького секретера из севрского фарфора, который стоит рядом с камином в её будуаре. Деньги были вложены в конверт вместе с письмом её величества.

   — И всё это рассказал вам сам кардинал, не так ли?

   — Да, мадам, лично он.

   — В таком случае, — мадам Кампан дала волю гневу, — речь идёт об отвратительном заговоре, направленном против королевы. Больше ничего. Ей абсолютно ничего неизвестно об этом деле. Вас самым чудовищным образом обманули.

Человек даже с самым жестоким сердцем мог пожалеть в эту минуту несчастного старика. Бёмер трясся всем телом.

   — Послушайте, мадам... прошу меня простить, ибо я не знаю, что мне делать. Я сам начинаю во всём этом сомневаться. Его преосвященство заверил меня, что её величество наденет моё ожерелье на Троицын день. Я в этот день был в Версале, но на ней украшения не было. Боже, что же мне делать, как мне быть? Что всё это значит?

Наступила тишина. Оба они, смертельно бледные, не сводили глаз друг с друга.

   — Мадам, ради бога, не отталкивайте меня, пожалейте, посоветуйте, что мне делать. Я даже не знаю, где моё ожерелье. Его взяли у меня, взяли! О боже!

Он разрыдался. Крупные слёзы текли по морщинистым щекам, но ювелир их не замечал.

   — Мадам, умоляю вас!

   — Но у меня у самой голова идёт кругом. Не знаю, что и сказать вам, — заикаясь, наконец вымолвила она. — Мне вас на самом деле очень жалко. Но несомненно, во всём этом деле очень большая часть вашей вины. Не забывайте, вы придворный ювелир, находитесь на службе её величества, и вы давали присягу. И вам не следовало вести себя таким безрассудным образом, не поставив в известность о своих намерениях ни короля, ни королеву, ни какого-нибудь министра в правительстве. Вы ведь не получали от них никаких письменных распоряжений. Вы сами этого хотели. Да, хотели, не отпирайтесь. Ступайте прочь, ступайте, я не желаю быть замешанной в этом скандале. Мне больше нечего вам сказать.

В действительности с каждым словом она приходила в ужас. Де Роган... Звонкое аристократическое имя её пугало. Для чего связываться с ним, ей, простой фрейлине?

Но старик упорствовал.

   — Мадам, неужели вы принимаете меня за наивного дурака? Я храню записки с подписью королевы. Я даже показывал их кое-каким банкирам, чтобы уговорить их отсрочить мои собственные выплаты. Нет, я ничего дурного не сделал. Моя лояльность заставила меня поступить таким образом. Мадам, перед вами отчаявшийся человек, он просит у вас совета.

   — Нет, нет, никаких советов! Это уже слишком! Однако погодите, вот что пришло мне в голову. На вашем месте я бы немедленно отправилась в Трианон, не теряя ни минуты. Королева в данное время там. Я поговорила бы с бароном де Бретейлем, министром двора, вашим начальником. Расскажите ему всю эту странную историю без утайки, но будьте при этом благоразумны и осмотрительны. Теперь вы ступаете по очень зыбкой почве. В пути вас ожидают серьёзные опасности. Не говорите об этом больше ни одной живой душе. Ни одной. Как вы понимаете, я об этом ничего не слышала. И весьма сожалею, что мне пришлось узнать об этом. Ступайте!

Он повернулся и, спотыкаясь, пошёл прочь.

Мадам Кампан отправилась к своему тестю, который не хуже её знал нравы королевского двора, и всё ему рассказала.

Месье Кампан выслушал её, не проронив ни единого слова. По его лицу было ясно, что он напряжённо думает. Прошло немало времени, наконец он сказал:

   — Дочь моя, в этом деле очень много таинственного, такого, что мы с тобой понять не можем. И ты не должна позволить втянуть себя в этот скандал. Нужно подождать, торопиться некуда. Веди себя разумно, со всей предосторожностью. Не возвращайся во дворец, покуда королева не пошлёт за тобой. И держи язык за зубами. Ни с кем, кроме неё, об этом не говори. Не твоего ума это дело. Нечего ввязываться. Ты дала верный совет старику. Пусть обратится к министру двора.

Бёмер приехал в Трианон, но Бретейля там не оказалось. Тогда он попросил королеву принять его. Но лучше бы он этого не делал. Она резко бросила дежурной фрейлине:

— Скажите этому человеку, что я не желаю его больше видеть. Он — сумасшедший. И мне ужасно надоел.

Что оставалось делать? Только ехать к кардиналу. Другого выхода не было. И Бёмер поехал в Париж.

Кардинал, сидя с Ламотт, как всегда, выслушивал её сладкую, успокаивающую ложь, которая была целительным бальзамом для его воспалённого мозга, когда в комнату вошёл Бёмер. Похожий на ослабевшее животное, исполненное решимости во что бы то ни стало спасти свою жизнь. Теперь никакие высокие титулы не имели для него абсолютно никакого значения — их величества, превосходительства, преосвященства, графини, герцогини и прочие. Теперь он говорил откровенно, ничего не скрывая, и отчаяние обернулось вдруг красноречием, о котором он и сам не подозревал. Слова выливались у старика изо рта, как раскалённая лава, и кардинал, утратив дар речи, с изумлением слушал этого разъярённого человека, который, несмотря на своё низкое происхождение, изрыгал упрёки и оскорбления. Жанна де Ламотт не спускала удивлённых глаз с лица ювелира.

— Меня самым жестоким образом обманули и ограбили, и те люди, которые пошли на такое, будь они самого высокого происхождения, ответят за это. Как мне всё понимать? Королева отказывается меня принять, меня, человека, которому она обязана целым состоянием! Пусть она будет сто раз королевой, но у меня есть свои права, и я намерен их отстаивать. — Он кричал, весь покраснев от натуги, стоя у двери. Прошло время, когда с честными людьми могли обращаться, как с канальями, и отправлять в Бастилию, стоило им заговорить о своих правах. Теперь уже ничто не удержит меня от встречи с королевой. Так можете ей и передать. Я сделал всё, что было в моих силах, но так ничего и не добился.

Бёмер ещё не до конца утратил здравый смысл и не сказал, что мадам Кампан посоветовала ему обратиться к министру двора месье де Бретейлю. Но всё же проговорился, что виделся с ней в её загородном доме.

— Ну а чего вы хотите? — вмешалась Жанна. — Сами во всём виноваты. Вас предупреждали, говорили, что она не будет с вами встречаться ни под каким предлогом? Сами заварили кашу, сами и расхлёбывайте! Вам было известно о встрече монсеньора с ней в Версальском саду. Я только вчера вечером вернулась оттуда, и королева откровенно сказала мне, что если на неё станут оказывать давление, то она будет напрочь отрицать, что вообще когда-нибудь видела это бриллиантовое ожерелье и что у неё были какие-то общие дела с монсеньором. Почему вам не терпелось, почему вы не могли немного подождать. Какое-то ребячество, видит Бог. Вы погубите всех нас и ничего не добьётесь. Что могут значить ваши обвинения по сравнению со словом королевы? Опомнитесь!