Бёмер вежливо улыбнулся.

   — Разве женщина способна насытиться этим, монсеньор? Кому же лучше знать, как не вам? Вы ничего не слышали о моём бриллиантовом ожерелье?

Его преосвященство равнодушно зевнул.

   — Кажется, до меня дошёл какой-то слушок. Ну, а что скажете, Бёмер, по поводу жемчужин?

   — Я доставлю их вам. А сейчас мне пора. Хочу попросить о встрече с её величеством. Пусть взглянет на моё ожерелье.

Выражение скуки исчезло в глазах кардинала. Он оживился; имя её величества всегда вызывало в его памяти что-то особенное, чего не происходило при воспоминаниях о других возлюбленных. Его романтическое воображение высекало искру, и сколько он ни пытался погасить её, она всё равно упрямо тлела. Из-за греховных мыслей он постоянно заливался краской стыда.

Что за милое создание: лёгкое, воздушное, своевольное и гордое — безупречное воплощение древнего славного королевского рода! Детский романтизм вперемежку с королевским достоинством! Он знавал её ещё ребёнком, и она искренне верила в его преданность её матери, да и ей самой. Она всегда с уважением относилась к нему, во всём ему доверяла, а он злоупотребил её доверием. Он видел её первый приезд во Францию, этой девочки, которой едва исполнилось пятнадцать. Свежая, как утренняя роса, она сияла молодостью и красотой. Вместе с тем она поражала своей целеустремлённостью. Достойный бриллиант в короне французского дома! Он пристально следил за ней до того, как она навеки покинула двор, где вела странное существование жены-девственницы, о чём было всем хорошо известно. Её чары не вызывали абсолютно никакого интереса со стороны супруга.

Франции был очень нужен наследник, хотя бы только ради обеспечения безопасности государства. Кардинал любовался этой распустившейся на самой высокой ветви куста розой, которая никла, теряла свою привлекательность под порывами холодного ветра, а человек, который мог бы отогреть её у себя на груди, никогда не удостаивал её даже взгляда и не реагировал на её полужалкие, полусмешные попытки привлечь к себе его внимание и понравиться ему. Окружавшие её мужчины, знавшие об этом, старались добиться её благосклонности, достичь недосягаемого. Среди них был и красавец герцог Дорсетский, весёлый, открытый, разговорчивый, озорной, очень похожий на герцога Бэкингемского, которому когда-то удалось завоевать сердце французской королевы. Получилось ли у него что-нибудь? Вышло ли у других? Кардинал не хотел в это верить. Да, Мария-Антуанетта любила пококетничать, но она демонстрировала свои чары, как павлин демонстрирует распущенный узорчатый золотистый хвост, не более того.

Но вот через восемь лет брака вдруг на свет появился дофин, и теперь король, словно очнувшись от летаргического сна, оценил по достоинству доставшееся ему сокровище. Теперь его жена стала действительно его женой, матерью маленького дофина и первой дамой Франции.

И всё же, зная всё это, кардинал тосковал по этой женщине, которая окатила его холодным, словно декабрьская стужа, взглядом, когда их пути вдруг пересеклись на религиозной службе, — её мог совершать только он, регент, как главное должностное лицо двора. Теперь только богослужение связывало его с королевским двором, от которого он был отлучён, и не без её участия.

Несмотря ни на что, он любил её, но любил по-своему. Может, это и не была великая любовь, — она объяснялась, конечно, и его, де Рогана, личными корыстными интересами и уязвлённым самолюбием, но всё же кардинал ничего сильнее этого чувства не испытывал. А этот еврей Бёмер, простой торговец-ювелир, может запросто входить в её будуар или в кабинет, предлагать свои товары, слышать её дивный голос, видеть, какое она получает удовольствие от принесённых им драгоценных вещиц. А он, Луи де Роган, которого король обязан называть «мой кузен», скорее может оказаться в раю (что, правда, весьма маловероятно), чем попасть в ту комнату, где обреталось божественное создание, к которому так стремилась его пылкая душа. Какая ему польза от того, что он потомок французской королевы, жены Людовика XIII Анны Австрийской, что в его жилах течёт королевская кровь? Что ему в гордом девизе его дворянского рода: «Королём быть не могу, Герцогом — не хочу, Роган я есть!» — если единственная женщина, которую он всегда так высоко ценил, не удостаивает его даже взгляда?

   — Она не купит ваше ожерелье, — холодно сказал кардинал. — В общественных делах сейчас — полная сумятица, и простолюдины всё чаще начинают совать свой нос в вопросы, касающиеся состояния финансов в стране, и прочие высокие материи. Король и слышать об этом не захочет.

   — Монсеньор, но ведь король в настоящее время по уши влюблён в её величество и теперь стремится вовсю наверстать упущенное, и если, скажем, он хоть разок увидит это ожерелье на её грациозной шейке, то...

Хотелось ли Бёмеру переубедить Рогана, или же он просто цеплялся за последнюю надежду избавиться от донимающего его по ночам кошмара? Он говорил порывисто, убеждённо, а кардинал то и дело при упоминании имени королевы вспыхивал, хотя и старался казаться абсолютно равнодушным.

Наконец он дал знак трогать. Карета загромыхала по улице, а Бёмер всё ещё кланялся ей вслед, заверяя кардинала, что непременно доставит ему свои чёрные жемчужины за вполне приемлемую плату. Он смолк только тогда, когда этот человек отъехал от него на почтительное расстояние и ничего не мог услышать.

Ювелир, тяжело вздохнув, зашагал дальше, к королевскому дворцу.

Подъехав к своему поместью, кардинал вылез из кареты и сразу направился в свою маленькую, роскошно обставленную комнату, куда, кроме него и близких друзей, всем ход был заказан. Над камином висел большой портрет в превосходной массивной раме с объединёнными гербами Франции и Австрии наверху. Этот портрет ему подарил Людовик XV после заключения его внуком-дофином брака с эрцгерцогиней Австрии Марией-Антуанеттой. Когда стареющий король умер, а он сам, Роган, очутился на северном полюсе королевского расположения, он стал опасаться, как бы у него не отобрали драгоценный подарок. Да, изображённая на нём молодая девушка теперь — королева Франции, и она улыбалась ему с такой же сердечностью и доверием, как и в те незабываемые дни. Иногда отзывались острой болью воспоминания об этой улыбке, которая когда-то предназначалась ему, об этом холодном, равнодушном взгляде во время их последней встречи. Может, вынести отсюда этот портрет и постараться забыть обо всём? Нет, он не мог пойти на это. Как всё же она хороша в пышном платье из белого атласа с вышитыми серебром геральдическими лилиями, с жемчужным ожерельем на статной шее, как прекрасны её голубые глаза. Очень немногие дамы, которые удостаивались чести войти в комнату, обычно с благоговением взирали на юную леди, не осмеливаясь произнести ни единого слова.

Однажды одна из его гостей, сидя на стуле, посмела сделать критическое замечание по поводу «вздёрнутых австрийских губок» — по-видимому, из чувства ревности. Хозяин тут же встал, молча подвёл словоохотливую даму к двери и открыл её перед нею. Больше она не появлялась. Этого инцидента было достаточно, чтобы отбить у других охоту к критике. Хотя его миловидные приятельницы между собой живо обсуждали один вопрос: почему это перед её портретом всегда — и зимой, и летом — хрустальная ваза с живыми цветами, как будто перед гробницей?

Принц Луи Роган с удовольствием вытянул затёкшие ноги в шёлковых чулках. Он смотрел на девушку на портрете, думая о словах Бёмера, вызвавшие у него поток воспоминаний. Их никак не назвать приятными. У него на руках были сильные козыри, но он так и не сумел как следует ими распорядиться. Разве Судьба сдаст такие карты дважды? Никогда.

Его красивые глаза помутнели от гнева. Время, этот беспощадный противник, теперь играет против него. Если бы только вернуть свою молодость — он ничего не пожалел бы, отдал бы всё состояние, — тогда могла бы появиться надежда. Но теперь? Он посмотрел на своё отражение в зеркале. Всё ещё статная, импозантная фигура, но уже отяжелевшая, лишённая прежней живости. Старость берёт своё. Полнота нарушала чёткий овал лица, рука чуть дрожала, когда он наливал бесценный токай, подарок австрийской императрицы, в бокал из венецианского стекла. Да, старость — не радость!.. Теперь он стал человеком, которому больше нечего надеяться получить то, что он любил больше всего в своей жизни — ослепительную пышность двора, его интриги, высокие титулы и должности, и прежде всего благосклонность королевы, которой король не мог ни в чём отказать.