Принцесса Ламбаль задрожала всем телом. Она остановилась, прислонившись плечом к большой каменной вазе с цветами, чтобы не упасть.

   — Ну, говорите.

   — Кардинала и Калиостро оправдают. Ламотт, которую никто не будет защищать из-за полного отсутствия интереса к этой личности, будет осуждена. Они пойдут на это, чтобы спасти своё лицо из-за оправдания кардинала.

   — Дальше, — тихо сказала она.

   — Очень скоро придёт день, когда от всех нас потребуется мужество в сочетании с мудростью. Лично я связываю свою судьбу с судьбой Франции и не покину её, покуда тёмные тучи над ней не рассеются. Надвигающийся ураган будет страшной силы. А вас, принцесса, я прошу позаботиться о своей безопасности. Такой день скоро наступит. Многие уже чистят пёрышки, чтобы лететь к дальним берегам, где по-прежнему сияет солнце. Почему вы медлите?

Она посмотрела на него и улыбнулась.

   — Потому что, месье, я, как и вы, люблю королеву, люблю теперь после этой катастрофы ещё сильнее. У меня сердце обливается кровью, когда я вижу, с каким поистине королевским величием она принимает несчастья. Представляю, какие муки ей приходится испытывать.

   — Да, мадам. Я тоже люблю королеву и надеюсь как-нибудь это ей доказать. Когда увидите её, передайте моё глубокое уважение и низкий поклон. Скажите...

У него перехватило дыхание. Он так и не смог закончить фразу.

   — Не волнуйтесь, месье, я всё передам, — мягко сказала принцесса.

Она медленно пошла прочь по террасе, высокая, красивая, в великолепном белом платье. Граф долго смотрел ей вслед. Вдруг ему показалось, что вместе с ней уходят рыцарские манеры, возвышенная красота, великолепие мужчин и женщин, уходит прошлое...

На следующий день, когда на Версаль опустились сумраки, королева сидела с принцессой де Ламбаль и мадам Кампан. Они с замиранием сердца ожидали исхода. Никто из них не знал, какой конец ждёт королеву. Радоваться ей или печалиться? Да о каком конце идёт речь? Никакого конца не будет. В любом случае это лишь начало. Начало вереницы новых, вселяющих ужас дней.

Становилось всё невыносимее монотонное тиканье часов и общее молчание. Но всё же Мария-Антуанетта, сцепив руки, крепилась. Точно так же эта женщина сжимала руки от боли при рождении дофина, надежды Франции. Она тогда вынесла все мучения, которые сменились безумной радостью! Радостью! Может, такое повторится и сегодня? Страдания обернутся победой? Будут ли эти люди, которых она прежде и знать не знала, в руках которых теперь её судьба, милостивыми к ней?

Сумерки сгущались. Но королева попросила не зажигать свечей, хотя многие окна во дворце уже озарились тусклым светом. В будуаре стояла гробовая тишина.

Вдруг донёсся чей-то далёкий крик, потом гул множества голосов. Они становились всё громче, громче, нарастали, как шум уже близкого водопада. Во всё горло орала бесшабашная толпа. Казалось, все парижане явились сюда, в Версаль. Они кричали, вопили, улюлюкали, радовались от души! Наконец-то свершилось!

Принцесса побежала к окну, поднеся руку к бешено колотившемуся сердцу. Мадам Кампан, упав на колени, начала неистово молиться. Королева сидела не шелохнувшись.

Внезапно двери широко распахнулись и вошёл король — один, без свиты. Людовик, спотыкаясь, подошёл к столу, схватился за него руками, чтобы прийти в себя. Лицо его было мрачно.

   — Париж без ума от радости! — воскликнул он глухим от гнева голосом. — Кардинал оправдан. Калиостро тоже. Эту женщину признали виновной.

   — И меня тоже, — подсказала Мария-Антуанетта.

Вновь наступила тишина.

Когда Большой суд завершился, Париж радовался, не чувствуя, как загорается кровавая заря грядущего. Знать тоже радовалась, бахвалилась своим успехом, не понимая того, что сама себе подписала смертный приговор. Очень скоро многие ринутся искать спасения в Англии и Италии, а те, кто не успел или не сумел вовремя покинуть революционную страну, взойдут на эшафот. Да и народ, думая, что теперь-то он на коне, галопом мчался к своей роковой судьбе, к кровавой череде наполеоновских войн, устроивших всей стране обильное кровопускание и лишивших её большинства дееспособного мужского населения.

Оправданный кардинал по запоздалому указу короля был отправлен в отнюдь не суровую ссылку. Оправданный Калиостро уехал в Англию, чтобы там громогласно оповестить всех о своих несчастьях и продолжать заниматься шарлатанством. Жанну де Ламотт публично высекли и выжгли у неё на плече букву «В» — то есть воровка. Она визжала, извивалась, как дикая кошка, плевалась, проклинала королеву и всех её близких. Королева была пожизненно осуждена за клевету и ничего не могла поделать. Нужно было выносить безудержную ненависть своих противников и большинства подданных, воспринимать всё, как есть, и бесстрашно смотреть в будущее.

Мария-Антуанетта понимала, что нанесённый ей моральный урон восстановить невозможно. Она получила урок. Прежняя юная королева Франции умерла, теперь к жизни возрождалась совсем другая женщина, для которой старые представления об истине, щедрости, широте души и любви исказились, и теперь ей приходилось вести борьбу на новых подмостках.

Через несколько дней после решения суда она вызвала Терезу де Ламбаль в свой кабинет. До этого времени королева скрывалась, и её никто не видел, кроме нескольких верных фрейлин, да и то нечасто. «Её величеству нездоровится!» — эти слова вызывали лишь радостные вопли и восторженное улюлюканье парижской толпы. «Всё понятно! Ей стыдно показать лицо!» — издевалась над ней вся парижская чернь, да и высшая знать с дворянством не отставали. Мария-Антуанетта видела этих людей в суде, где ей приходилось выносить их оскорбительные насмешки.

Но ни тогда, ни сейчас это её не трогало. Несчастной женщине хотелось побыть одной, подумать о своём будущем, определить роль, которую она должна играть, и играть до конца.

Когда ей стало ясно, какие шаги следует предпринять, она послала за принцессой.

Та очень удивилась, когда увидала королеву: спокойная, с улыбкой на устах, она сидела у угасающего в камине огня. Казалось, Мария-Антуанетта оправилась после долгой болезни, и уже вовсю идёт восстановительный процесс, предвещающий наступление новой жизни и приток новых сил. Принцесса, восхищаясь, замерла в благоговении.

   — Ваше величество, — начала она, чувствуя, как у неё задрожали губы.

Королева махнула рукой. Никаких эмоций. Не то время.

   — Не волнуй меня зря, дорогая. Нам нужно кое о чём поговорить. Ну-ка пододвинь ко мне поближе стул. Боже, какая холодная у тебя рука! Должно быть, в наших коридорах и галереях ледяная стужа, не так ли?

Стоял май, но выдался пасмурный день, косой дождь стучал по стёклам.

Тереза протянула руки к огню и подняла глаза в томительном ожидании. Мария-Антуанетта тихим голосом продолжала:

   — По-моему, ты наконец пришла в себя, и нам нужно кое-что уладить. Но прежде позволь сказать, что вы с графом де Ферзеном были абсолютно правы в отношении кардинала. Не нужно было мне затевать весь этот суд. В результате я только навредила себе. Теперь у меня одна забота, не дающая мне покоя, — спасти что можно, ради моего супруга и детей, тех людей, которые мне дороги.

Она говорила так просто, с таким смирением, что Тереза, осмелев, положила ей на руку свою ладонь.

   — Ты, наверное, помнишь, что эта низкая женщина Ламотт как-то обмолвилась, что пишет мемуары об этом деле. Они будут опубликованы во Франции и Англии. Несомненно, она могла написать их, когда сидела в тюрьме Салпетриер, и из-за попустительства моих врагов переправить в Англию.

Тереза вскинула голову. Ну вот, новая опасность! Эта книга с чудовищными обвинениями в адрес королевы Франции будет распространяться по европейским странам, все недоброжелатели будут с восторгом её читать, радуясь позору несчастной мученицы.

   — Приказы короля в Париже больше не имеют силы, а у нас нет таких денег, чтобы подкупить важных чиновников и заплатить им больше, чем им платят наши враги. А за мемуары она наверняка запросит немало. Ты хорошо знаешь Англию. Кто в высших правительственных кругах мог бы запретить такую публикацию? Ну-ка, подумай хорошенько. Я всегда верила в англичан. Мне кажется, у этого народа врождённая тяга к справедливости. Можно ли там отыскать человека, который поможет нам избежать новой волны клеветы и лжи, а следовательно, и позора?