— Да, дорогой Евдокимыч, вы совершенно правы и хорошо сделали, что сказали мне это прямо в лицо. Да, на второй день после аварии я был у Некрасова. Кого вы считаете, Николай Александрович, главным виновником катастрофы? — спросил я его. — Силантьева? Нет, Николай Александрович, вся вина Силантьева ограничивается тем, что он горько ошибся, переоценив силу своей системы охлаждения. А я, самый близкий его помощник? Я тоже ошибся? Я не имею права сказать это, Николай Александрович. Еще перед тем, как приехать в Москву, во время последнего опробования мотора в институте, где мы вместе работали, я понял, что только коренное изменение сплава дюз может спасти их от перегрева. Понял и смолчал.

— Мне кажется, Павел Сергеевич, вы напрасно казнитесь, — покачал головой Данилов. — Разве вам известен какой-либо сплав, который вы могли во-время предложить? Насколько я знаю, в последние годы созданы новые материалы для оболочки ракет, а для моторов испробываются лишь различные системы охлаждения. Скажите лучше, почему у вас не хватило смелости критиковать Силантьева до испытания ракеты и защищать ваши убеждения в научном споре?

— Потому что эти убеждения пока не имеют под собой никакого конструктивного решения, это только предположения и догадки. Критиковать-то я мог, но что я мог предложить взамен, Евдокимыч? Честно критиковать — значит доказать! Оттого-то я и хотел отделаться от работы в бюро, чтобы попытаться самому произвести некоторые расчеты…

— А в это время Силантьев, — старый механик произнес это тоном, который заставил вздрогнуть Павла, — погубит еще несколько ракет?

В карих глазах Летягина сверкнула молния.

— Погубит? За кого вы его принимаете, Алексей Евдокимович?

Данилов, нахмурившись, шагал из угла в угол. Непропорционально большие ступни его ног тяжело опускались на голубые плитки пола. О Евдокимыче даже в молодости нельзя было сказать, что он хорошо сложен. Сам низенький, а кости взяты у богатыря. В плечах Евдокимыч настолько широк, что грудь его представляет собой почти идеальный квадрат. Как хорошо служили ему эти плечи в те времена, когда на заводах редко встречался даже самый простой подъемник!..

— Скажите, Павел Сергеевич. Это упрямство Силантьева вы считаете смелостью? — вопросом на вопрос отвечает Данилов. Наступает пауза. Евдокимыч пристально глядит на Павла и говорит: — Что касается меня… Будь я уверен в правильности вашей идеи, я посчитал бы упрямство нашего главного конструктора за ничтожество и страх.

— Страх? Страх откровенно признать, что замысел охлаждения мотора, принятый как единственное и универсальное решение, проваливается, так, Евдокимыч?

Данилов не ответил.

— Я много думал об этом, — продолжал Павел. — Вот теперь исследуем новую систему охлаждения — ввели в смесь отвердевший гелий. Я абсолютно уверен, что наша вторая ракета облетит вокруг Луны в наилучших условиях и, может быть, углубится в бесконечность еще на три-четыре миллиона километров. Но я только боюсь, Евдокимыч, чтобы этот успех не ослепил нас еще на несколько лет… Ведь, чтобы сделать первый шаг в космос и «приземлиться» на другой планете, мы должны пересечь расстояние не в четыре, а минимум в сорок миллионов километров. А это совершенно невозможно без замены состава сплава.

— Совершенно невозможно… Вы в этом убеждены и молчите. Павел Сергеевич! Нет, не опускайте глаза. Лучше скажите коротко и ясно: мой уход из бюро, — правая рука Алексея Евдокимовича резко рассекла воздух, — это… это де-зер-тир-ство. Вот именно — дезертирство!

С большим трудом старый механик разжал огромный кулак. И в этот момент Павел впервые заметил маленький кружок цвета ржавчины с прерывистыми краями, глубоко врезанный в ладонь Евдокимыча.

— А, вон куда глядите… — спросил Данилов, уловив взгляд Летягина. — Рассказал бы я вам, Павел Сергеевич, историю этого кружочка — если только вы меня правильно поймете после всего, что я вам сегодня наговорил. Быть может, мой рассказ пойдет вам на пользу… В то время мне было семь лет от роду. Вы себе представляете глухое дореволюционное село? Голод, нищета, дикость… Мой отец был кузнецом в одном из сел близ Вологды. Он выковывал на наковальне дубовые листья и лепестки розы, а сам со своим семейством еле перебивался со дня на день. Крестьяне бедные, как церковные мыши, обращалась к кузнецу, как и к врачу, только в самом крайнем случае. Отца любили за безукоризненную честность, но побаивались из-за вспыльчивого характера. Он быстро раздражался и был страшен в гневе. Однажды послал он меня в лавку купить на 5 копеек дегтя. Налил мне лавочник полный горшочек и, кроме того, дал сдачи копейку — все вздорожало, а деготь подешевел. Это мой законный заработок, — подумал я и даже спасибо не сказал торговцу. Схоронил копеечку в надежном месте, вместе с цветными бусами и ножичком без ручки. Все шло благополучного до самого воскресенья, когда отец случайно встретился с лавочником. Слово за слово, и лавочник промолвил: «Напрасно ты жалуешься на жизнь, Евдоким. Даже деготь подешевел на одну копейку». Отец сразу все понял. Вернувшись домой, он заставил меня раздуть огонь в горне и сказал спокойно, как о хорошо известной вещи: «Принеси сюда ту копейку». Делать было нечего, и я вытащил ее из тайника. Захватив клещами, он сунул ее в огонь, а сам говорит: «Поработай мехами, сынок». Смотрю, как накаляется моя копейка и чувствую, что начинаю дрожать. Лучше бы он накричал, думаю, или вылупил меня — все было бы легче, чем это молчание. Но долго мне не пришлось ждать. Вынул отец монетку из горна и говорит: «Держи ладонь». И отпечатал мне навсегда на руке эту копейку. А матери, которая, задыхаясь, прибежала на мои отчаянные вопли, сказал только: «Приложи ему какой-нибудь травки, чтобы не загноилось место». Потом обернулся ко мне, посмотрел в упор, без гнева, но и без жалости и промолвил: «Это тебе не наказанье, сынок, я наука. Не ладошку, а совесть твою я прижег раскаленным железом. Где проходит раскаленное железо, там никакая скверна не прилепится».

— Вот первый урок морали, который я получил в своей жизни. — Евдокимыч задумчиво глядит на ржавый кружок. — С тех пор, когда мне кажется, что я готов поступиться своей совестью, я гляжу на выжженную на ладони копейку. А так как и вы на нее посмотрели, то я и рассказал вам эту историю. Только не обижайтесь на меня — вы же никогда… не обманывали и не крали.

С этими словами механик приподнял свои мохнатые ресницы, открыв чуть поблекшие от старости, но еще живые и быстрые глаза.

Но Павел, не пропустивший ни единого слова из его рассказа, теперь его не слушает. Стоя спиной к Данилову, он неподвижно глядит на одну из бесчисленных лампочек пульта управления. Лишь его правая рука судорожно сжимает угол стола. Алексей Евдокимович чувствует, как металлический угольник глубоко вонзается в ладонь Павла.

Институт искусственного фотосинтеза… Автоматическое управление Донбасским промышленным районом… Завод № 1 кибернетических машин на полупроводниках… Все эти названия почти ежедневно пестрят на страницах газет. Об этих предприятиях и научных учреждениях упоминается в радиопередачах и телевидении. Ученым удалось получить в лабораторных условиях сложнейшие органические вещества: белок, жиры, углеводы. Теперь в институте искусственного фотосинтеза из двух простейших составов — воды и углекислого газа — вырабатывается сахар и мука, фруктовые соки и ароматные вина.

В одном из районов единой энергосети страны — Донецком бассейне — шахты и заводы объединены в гигантский промышленный комбинат. Весь этот сложный, постоянно действующий механизм управляется при помощи электромагнитных волн из шестиэтажного дома, стоящего на краю города Сталино.

На другом конце страны, недалеко от Ленинграда, начал выдавать продукцию новый завод кибернетических аппаратов, в которых электронные лампы заменены полупроводниками. Эти аппараты в сотни раз облегчают работу бухгалтеров и экономистов, медиков и химиков. «Мыслящие машины», занимавшие прежде целые залы, превратились в небольшие коробочки. Выезжая в отдаленные страны, путешественники покупают «карманные переводчики», которые переводят иностранные газеты, книги и живую речь.