— На этот раз русским не удалось ни на иоту удивить меня, — радостно подумал О’Спейри. Почуяв, что за этим длинным чугунным забором сегодня происходит что-то необыкновенное, он прошел через калитку следом за двумя молчаливыми старичками и достиг заветной двери.

— Это работает обычное фотореле, — угадал О’Спейри и усмехнулся. — Но меня не нужно учить, как поступать с этими «всевидящими глазами»!

И, заранее предвкушая, какое большое количество новостей возможно будет здесь выудить, О’Спейри протянул свое удостоверение. Но что такое? Створы дверей не двинулись с места. Уж не испортилась ли эта русская механика? Он терпеливо держал удостоверение, вплотную прижав его к двери, потом отступил на шаг и, все более раздражаясь, перевернул карточку вверх ногами, покрутил ею во все стороны. Напрасный труд! А времени уже десять часов, и вокруг ни души…

Появление пожилой женщины с седыми волосами пробудило у О’Спейри надежду. Журналист поспешил навстречу.

— А разве вы приглашены? Если нет, то никто не может вам помочь, — с вежливой улыбкой разъяснила старушка. — Наши двери открываются только для приглашенных.

И с этими словами женщина скрылась за загадочной дверью.

В то время как черная зависть грызет сердце О’Спейри, приглашенные торопятся подняться на верхний этаж института.

Здание института построено в форме буквы «П». В центре находится просторное бетонированное поле, окруженное специальным заграждением. Многие из собравшихся поражены, видя, что толщина заграждения не превышает нескольких сантиметров. Еще не так давно здесь возвышалась массивная бетонная стена, по которой, если кому-нибудь пришло бы в голову, можно было ездить электромобилем. А теперь один кубический миллиметр нового изолятора «кадмия-икс-бария» поглощает и делает безопасным такое количество радиоактивных веществ, для нейтрализации которого ранее требовались сотни килограммов бетона. Мельчайшие частицы кадмия-икс-бария с некоторого времени вводятся в состав тканей для одежды, охраняя людей от вредного влияния активных веществ.

По одну и по другую стороны поля видны два ангара, построенные из блоков прозрачной пластической массы. Рядом возвышаются изящные, как бы вытканные из воздуха, корпуса двух антенных вышек. Но не они привлекают внимание посетителей. Все взгляды устремлены на массивную конструкцию в центре поля. Она похожа на железнодорожный мост, сложенный из бетонных блоков. Это сходство усиливается рельсами, которые блестя тянутся вдоль моста. Но почему у него такая странная форма? Один конец его находится на уровне земли, а другой, постепенно поднимаясь, достигает уровня крыши института. Здесь мост обрывается. Посетители замечают также, что поверхность моста не представляет собой прямой линии, а имеет форму сегмента колоссальной параболы.

— Он, как две капли воды, похож на кегельную дорожку в нашем клубе, — резюмирует свои впечатления какой-то шутник. — Только не знаю, где найдется подходящий шар…

— Да-да, приятель, непременно найдется. Скользнет по рельсам, отправится далеко-далеко, но все же вернется сюда, на этот «кегельбан», — вмешивается в разговор Геннадий Кузьмин.

И обрывки разговоров, пойманные на лету, и много других мелочей говорят ему о том, каким нетерпением охвачены все окружающие. Да, через несколько минут произойдет незабываемое событие, и в числе главных участников его находится он, конструктор моторов, Геннадий Кузьмин.

Недавно в институте испытывался новый реактивный двигатель. Когда наступили пятые сутки испытания, главный конструктор Силантьев с торжествующей улыбкой повернулся к двум своим помощникам: «Фатальный предел — сто часов беспрерывной работы мотора — остался навсегда позади!».

Летягин в ответ на это смущенно пожал плечами, как бы прося прощения. А Геннадий резко изменился в лице, — его глаза загорелись несказанным счастьем. Он сжал свои тяжелые кулаки боксера и, по старому школьному обычаю, стал аплодировать ими.

Надежда Всеволода Александровича на упрочение его дружбы с семьей Кузьминых полностью оправдалась. С первых же дней знакомства Геннадий почувствовал симпатию к старому инженеру. Молодого конструктора привлекала новизна идей Силантьева, и он с большим увлечением принял участие в работе над усовершенствованием реактивных моторов. Первая авторакета, предназначенная к полету вокруг Луны, была снабжена системой охлаждения более совершенной, чем все прежние.

Но не только совместная работа сблизила Геннадия со старым другом его отца.

— Как вы сказали, Всеволод Александрович? Служить науке — значит служить жизни, но не отказываться от ее удовольствий?

Фраза эта, на ходу брошенная Силантьевым, заставила юношу прервать один из сложных расчетов и задуматься на несколько минут.

— Мудрые слова! Вот, кажется мне, истина, которую я пытался сформулировать еще будучи первокурсником. «Как можно совместить научную работу, требующую сосредоточения всех мыслей и надежд, с танцевальными вечеринками, где попусту тратится столько времени? Откуда хочешь пить дающую силы живую воду — из неиссякаемого, вечно бурлящего океана человеческой мысли или из мутных ручейков веселого времяпровождения?» Вот какими сентенциями выводит меня из терпения отец. Но ничего, как бы ни был искушен в афоризмах мой старичок, теперь-то я буду знать, каким оружием бороться с ним!

Геннадий припоминает, как при этих словах Всеволод Александрович польщенно улыбнулся и, приложив руку к сердцу, театрально поклонился:

— Я счастлив, дорогой Геннадий, сознанием того, что бедная потухающая звезда, каковой я должен считать себя в мои годы, может соединить свой бледный свет с великолепным сиянием восходящего светила.

А затем прибавил уже серьезным тоном:

— Я буду очень доволен, если мой опыт старого и много испытавшего человека пойдет тебе на пользу. Именно в этом ты нуждаешься, более всего на тернистом пути к вершинам науки и славы. Да, да, Гена! Я уверен, что она тебе суждена!

Слава! Настоящая слава, которую ему не принесут ни лекции, читаемые в колхозах, несмотря на богатую эрудицию и ораторский талант, ни его летные забавы, ни столь любимый бокс. Не с взлетом ли первой космической ракеты начинается взлет его славы?

И вот, как бы отвечая на затаенные мысли Геннадия, из левого ангара показалось, сверкая на солнце, продолговатое серебристое тело — настоящая сигара длиною в несколько метров.

— Ракета, — раздаются внезапно десятки голосов.

Взоры присутствующих обращены к серебристой сигаре; резко оборвались самые горячие споры. Только старичок с клинообразной бородкой продолжает что-то говорить своему соседу. Нет, он, кажется, читает стихи:

Действительно, то были стихи. Но что за связь могли они иметь с предстоящим полетом атомной ракеты?

…Беседа между профессором Флорианом и молодым конструктором Павлом Летягиным велась, как и все сегодняшние разговоры, вокруг предполагаемых результатов первого космического рейса. Профир Антонович с воодушевлением говорил о зрелище, которое обещало им предоставить второе полушарие луны.

— Я уверен — мы добудем богатые трофеи от первого броска в космическое пространство. Но…

В голосе Профира Антоновича послышались сварливые нотки.

— …Но сколько еще остается в науке неизведанного по вашей вине, по вине конструкторов!

Однако, к удивлению Профира Антоновича, Летягин не только сразу же понял, куда он метит, но и без обиняков согласился с претензией профессора.

— Виноваты, виноваты, в чем и глубоко раскаиваемся. Могу, однако, вам пообещать, что в скором времени вы сможете посылать для своих исследований авторакеты и на Марс, и на Венеру.

Профир Антонович собирался встретить это заявление молодого конструктора подходящим ответом, в том же духе, но последние слова Павла заставили его вспылить.

— На Марс — я еще понимаю… Но на Венеру? Что может дать полет авторакеты на Венеру? Поможет он нам, как мертвому кадило, молодой человек!