На новую, гигантскую ступень развития поднял русскую литературу Пушкин: «Он в своей поэтической деятельности первый выразил возможность представить, не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у нас существует, и представить именно так, как она является на деле. В этом, заключается великое историческое значение Пушкина». Эти слова Добролюбова хорошо определяют основное в его сложном отношении к Пушкину. Речь идет о пушкинском реализме.

Для Добролюбова, как и для Белинского, творчество Пушкина явилось не только синтезом достижений всех его: предшественников, но и началом подлинно самобытной русской литературы. Белинский считал Пушкина великим национальным поэтом. Огромное историческое значение Пушкина бесспорно и для Добролюбова. Он прежде всего выделяет и ценит в его поэзии реалистические тенденции, резко отличающие Пушкина от предшествовавших поэтов, которые «в наемном восторге воспевали по заказу иллюминации» или, освободившись от этого «шутовского занятия», ударились в сентиментальность и плакали над вымышленными героями. Пушкин сумел, по мнению Добролюбова, преодолеть эти направления и создать на Руси свою самобытную поэзию. Пушкин «умел постигнуть истинные потребности и истинный характер народного быта». Он «откликнулся на все, в чем проявлялась русская жизнь». Пушкин, в сущности, открыл действительность для русской поэзии и ввел в нее тот мир, о котором она прежде не могла и думать.

Добролюбов трактовал Пушкина как дворянского поэта, давшего в основном картины жизни дворянского общества. Он говорил об ограниченности пушкинского реализма, считая, что он был направлен прежде всего на изображение «положительно-прекрасных моментов- жизни» и страдал недостатком обличительного, критического начала. В силу известной ограниченности собственного мировоззрения Добролюбов не понимал всей глубины народности Пушкина и всего своеобразия его реализма.

Добролюбов-критик разрабатывал теорию критического, обличительного реализма, который являлся новой ступенью в развитии русской литературы. В этой работе он опирался прежде всего на Белинского, считавшего, что реализм нового типа принес с собою Гоголь; именно ему, автору «Мертвых душ», суждено было пойти по пути Пушкина, продолжая его традиции и развивая принципы критического реализма, Добролюбов усвоил эти мысли Белинского.

«Мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине, ибо Гоголь — поэт более социальный, следовательно, более поэт в духе времени». Эти слова, принадлежащие Белинскому, явились отправным пунктом для Добролюбова и Чернышевского. В творчестве автора «Ревизора» и «Мертвых душ», критика революционной демократии увидела те черты реализма, то отрицание действительности, которых она не находила в предшествовавшей литературе. Имя Гоголя, изображавшего своим могучим словом «бедность и несовершенство нашей жизни», сделалось символом, обозначавшим тенденциозное, обличительное, то есть «гоголевское», направление в искусстве, единственное направление, от которого «можно ожидать чего-нибудь хорошего».

Что касается самого Гоголя, то Добролюбов, высоко ценя реалистическую силу его мастерства, считал, что он «в лучших своих созданиях очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью». Изобразив пошлость жизни современного общества, Гоголь сам ужаснулся: «он не сознал, что эта пошлость не есть удел народной жизни, не сознал, что ее нужно до конца преследовать». «Народность представилась ему бездной», от которой надо бежать. Он обратился к нравственному самоусовершенствованию, и результатом явились известные его «жалкие аскетические попытки». Он захотел воплотить в поэзии идеальный тип, которого не видел в жизни, и… «шагнул назад до Карамзина».

Есть еще два поэта, которым Добролюбов придает большое значение: это Лермонтов и Кольцов. К сожалению, критик не оставил нам развернутой характеристики Лермонтова. В отрывочных замечаниях он восхищается силой и энергией его стиха; в статье «О степени участия народности» он заявляет по поводу «удивительного стихотворения» «Родина»: «Полнейшего выражения чистой любви к народу, гуманнейшего взгляда на его жизнь нельзя и требовать от русского поэта. К несчастью, обстоятельства жизни, Лермонтова поставили его далеко от народа, а слишком ранняя смерть помешала ему даже поражать пороки современного общества с той широтой взгляда, какой до него не обнаруживал ни один из русских поэтов…». Этот отрывок говорит об огромной проницательности критика, о глубоком понимании им творчества Лермонтова.

Оценивая поэзию Кольцова, Добролюбов особенно настойчиво, подчеркивает ее реализм, ее близость к народу. В то же время он не закрывает глаза на слабые стороны Кольцова: «Простой класс народа является у него в уединении от общих интересов, только со своими частными житейскими нуждами». Критик сравнивает его песни с песнями Беранже, сожалея, что политическая острота и боевая сатиричность, столь характерные для французского песенника, несвойственны русскому поэту-самоучке. Жизненная правдивость, простота и народность Кольцова еще далеки от того критического реализма высшего типа, к которому должна прийти русская литература. Вследствие этого и Кольцов — при всей симпатии к нему критика — еще не тот народный поэт-трибун, идеальный образ которого рисовал себе Добролюбов.

Его мысли о прошлом русской литературы, несмотря на отдельные крайности и преувеличения, привлекают своей целеустремленностью, последовательностью в проведении революционно-демократической точки зрения. Все литературные направления и школы расцениваются критиком в смысле их соответствия принципам народности и реализма. В какой мере то или иное литературное явление отражает реальную действительность, насколько правдиво выражает дух народа и отвечает его нуждам, — вот что является решающим для Добролюбова. С этих позиций он выносит резкое осуждение дворянской литературе допушкинского периода, приветствует поэзию «действительной жизни», открытую Пушкиным, активно поддерживает «гоголевское» направление и народность Кольцова.

Добролюбов, таким образом, разрабатывает свое понимание развития реализма в русской литературе. Он настойчиво стремится выделить в ней реалистическую, народную тенденцию. В постоянном укреплении этой тенденции, в неуклонном «сближении литературы с жизнью» видит он залог будущего расцвета подлинно народной литературы.

Вся критическая деятельность Добролюбова, не говоря о ее громадном политическом значении, была неустанной борьбой за новый тип писателя, представителя литературы критического реализма, претворившего в своем творчестве художественные достижения прошлых поколений, оплодотворившего их светлыми революционными идеалами. Добролюбов требовал от художников своего времени умения откликаться на насущные запросы народа, поднимать наиболее острые проблемы современности. Критик требовал жизненной правды от художника. «Жизнь со всех сторон предъявляет свои права, — писал он, — реализм вторгается всюду… Жизненный реализм должен водвориться и в поэзии, и ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уже на этом поприще, а не на эстетических тонкостях».

К будущему появлению этого замечательного поэта, понимающего настоящие потребности своей страны, постоянно возвращается мысль Добролюбова. И на студенческой скамье и в статьях, написанных в более зрелые годы, он мечтал о таком поэте, ибо видел, что в нем нуждается родина. В одной из последних своих статей он рисовал яркий образ народного поэта — наследника лучших традиций русской литературы, впитавшего в себя великие достижения Пушкина, Лермонтова, Кольцова.

Даже из этого беглого обзора видно, что русская литература прошлого не удовлетворяла революционного демократа Добролюбова. С точки зрения его требований «степень участия народности» в развитии нашей литературы была слишком невелика. Однако его критические оценки и суровые слова, сказанные по адресу многих писателей прошлого, не имели ничего общего с нигилистическим отрицанием наследства. Осуждая ненародность дворянской литературы, Добролюбов видел живую связь, преемственность литературных явлений, понимал закономерность процесса сближения литературы с жизнью. В то же время он учитывал историческую неизбежность того факта, что в эксплуататорском обществе, литература, как и умственное движение вообще, целой пропастью отделена от народа.