— Да, действительно не кончил.

Лебедев, очень довольный победой, возликовал:

— Так что же вы спрашиваете меня о значении «Мертвых душ», когда они не кончены?

Счастье Добролюбова было в том, что он вырвался из-под влияния наставников, подобных Лебедеву, из-под власти институтских Поприщиных и Держиморд, калечивших своих воспитанников, и навсегда примкнул к другому миру, ясно определив высокую цель своей жизни.

В начале марта 1857 года Добролюбов писал, что он «задавлен и задушен» громадным количеством всяких дел. Работы у него было так много, что он совершенно запустил переписку с родными, от которых отдалился еще больше. «Заклинаю и умоляю Вас, — писал он в Нижний, — не сердитесь на меня: право, издыхаю, как собака, и все над письмом[12]. Каждый день приходится написать от 4 до 6 листов писанных… А сколько еще прочитать нужно для этого писанья… Простите меня, пожалуйста. Я теперь забываю всё и всех. К концу марта поосвобожусь немного…»

За несколько дней до этого письма он закончил книжку о Кольцове, в это же время работал над рецензиями для Чумикова («Журнал для воспитания»); занимался переводами стихов и песен Г. Гейне, который был одним из любимых его поэтов. Примерно в конце февраля Чернышевский попросил его написать о педагогических журналах для одного из тех ежемесячных обозрений, которые регулярно помещались в «Современнике» под названием «Заметки о журналах». Добролюбов написал небольшую статью, содержавшую, между прочим, довольно резкий выпад против Давыдова. Добролюбов как бы мимоходом обрушился здесь на статью своего директора, появившуюся в одном педагогическом издании; он утверждал, что эта статья представляет собой не что иное, как полное повторение мыслей, высказанных Давыдовым много лет тому назад. Критик делал отсюда резонный вывод; «Опровергать и разбирать суждения человека, который, по поводу новых мнений и вопросов, буквально повторяет то, что было им высказано за 20 с лишком лет, — по нашему мнению, — совершенно излишне…»

Чернышевский включил обзор Добролюбова в свои «Заметки о журналах», появившиеся в апрельской книжке «Современника».

Очень много времени отнимали у него, в этот год и учебные работы, кстати сказать, весьма мало похожие на обычные студенческие сочинения: из-под пера Добролюбова выходили серьезные исследования, носившие академический характер и готовые для помещения в любом научном издании. Когда профессор Благовещенский получил от Добролюбова работу «О Плавте и его значении для изучения римской жизни», он сделал на рукописи такую пометку: «Нахожу, что это превосходное сочинение вполне заслуживает печати».

Статья о Плавте, написанная после работы над переводом комедии «Aulularia» («Горшок»), выполненной еще в прошлом году, действительно ‘отличается обстоятельностью, тщательным изучением материалов, знакомством с обширной литературой предмета.

Вторая крупная работа этого года, поданная профессору Срезневскому перед окончанием института в качестве кандидатского сочинения, представляла собой исследование древнеславянского перевода хроники Амартола, завершавшее длительный и кропотливый «мозольный труд», начатый также в прошлом году и принесший немало огорчений автору. В «Акте десятого выпуска студентов Главного Педагогического института» (СПБ, 1857, стр. 25) эта работа была охарактеризована так: «Ознакомившись с переводом хроники по трем спискам и сличив его с греческим текстом…. автор рассмотрел особенности перевода, а вместе с тем и все, что до сих пор было сделано для объяснения вопроса об Амартоле, Он, без сомнения, пополнит и исправит свой труд; но и в настоящем виде, как отзывается профессор Срезневский, он заслуживает особенного одобрения».

Оба сочинения — о Плавте и об Амартоле — в том же «Акте» были названы «замечательнейшими из сочинений; представленных студентами, ныне оканчивающими курс…».

Однако узкоакадемические темы этих работ, чрезвычайно далекие от жизни и от тех вопросов, которые по-настоящему волновали Добролюбова, разумеется, не могли принести ему удовлетворения. Он сидел над ними скрепя сердце, проклиная Амартола и злясь на пристрастие Срезневского к академическому буквоедству. Правда, он всячески стремился оживить мертвую тему, внести публицистический элемент в сухое, по необходимости, изложение. Но материал поддавался туго, и автору пришлось предпослать каждому из сочинений специальное предисловие, где он разъяснял свое отношение к предмету, рассуждая отнюдь не как студент, с трепетом подающий ученическую работу, а как зрелый публицист и политик. Особенный интерес представляет для нас предисловие к Сочинению о Плавте, содержащее мысли; которые не имеют никакого отношения к наследию римского драматурга, но очень важны для оценки политических воззрений Добролюбова.

Он коснулся здесь вопроса о самобытности русской науки, о необходимости развивать народную культуру и обрушился на славянофилов, стремившихся отгородить Россию стеной от Европы, от опасных «наущений лукавого Запада». Добролюбов пламенно восстал против этих стремлений реакционного славянофильства, якобы защищавшего «самобытность» России, а на деле прежде всего заботившегося о том, чтобы уберечь ее от возможных революционных событий, уже сотрясавших Западную Европу. Позиция Добролюбова была противоположной. Подобно другим великим русским демократам, он был убежден, что Россия должна пойти «по пути Запада», то есть пережить благодетельную революцию. И в предисловии к статье о Плавте он писал: «Тот, кто действительно хочет, чтобы в России принялась наука серьезно, чтобы в нас выработалось свое самостоятельное воззрение, народное направление… кто в самом деле хочет этого, тот никогда не скажет нам: удаляйтесь Европы, старайтесь не верить ее ученым, ее мыслителям… Напротив, он скажет: учитесь, учитесь у Европы… старайтесь усвоить запас знаний, накопившийся на Западе веками, старайтесь догнать Европу и взять у нее все лучшее, оставивши только то, что в ней самой дурно…»

Эти слова были продиктованы искренним патриотическим чувством, великой болью за отсталость родной страны, желанием видеть ее сильной и свободной. Призыв революционного демократа учиться у Европы, то есть у ее передовых ученых и мыслителей, разумеется, не имел ничего общего с тем раболепством перед всем иностранным, каким были заражены господствующие классы русского общества.

Надо ли говорить, что острая полемика со славянофильством совсем не подходила к академической работе о жизни и творчестве Плавта. И Добролюбов, подавая сочинение профессору Благовещенскому, счел за лучшее не показывать ему свое предисловие.

Тем временем приближались выпускные экзамены. Добролюбов думал об этом с некоторой тревогой, но не потому, конечно, что он боялся за свои знания, — в этом отношении он был совершенно спокоен, — а потому, что перед ним вставал вопрос о дальнейшей своей участи. Согласится ли начальство оставить его в Петербурге, где по тем временам только и можно было ему применить свои силы, или постарается запрятать его в какое-нибудь захолустье, и ему придется «схоронить там себя на вею жизнь, опуститься и обрюзгнуть, надевши стёганый халат и вязаный колпак»?

Он твердо решил никуда не ехать по окончания института, тем более что Некрасов и Чернышевский звали его работать в «Современнике», просили писать «сколько успеет, чем больше, тем лучше». Но было ясно, что остаться не так просто. Он писал двоюродному брату в Нижний: «…начальство мое, после всех историй, какими я насолил ему, радо будет отправить меня в Иркутск или Колу, а никак не оставить в Петербурге. Директор уже давно порывался меня выгнать, да профессора не позволили… Так теперь я должен сам себе отыскивать место…»

Место скоро нашлось. По тогдашним правилам, студент, учившийся на казенный счет, мог получить освобождение от обязанности преподавать в учебном заведении, если он находил себе место домашнего учителя. Куракины, с детьми которых всю зиму занимался Добролюбов, выразили готовность помочь ему, то есть принять его формально в качестве постоянного учителя и тем самым дать основание для отказа от службы. Именно это и помогло Добролюбову; в течение некоторого времени он, уже расставшись с институтом, считался домашним учителем у Куракиных.