— Посмотрите на князей и судей преисподней, которые заведуют всеми десятью уровнями ада, ведут записи, назначают наказания, поддерживают порядок, надзирают за рабочими и, так сказать, управляют движением. По описанию похоже на Россию, разве что в России было бы больше неразберихи. На Китай тоже похоже, — задумчиво добавила она. — Только вообразите, что за люди могли разделить загробный мир на департаменты, возглавляемые бюрократами. На небе у них тоже есть администрация и разные учреждения.

Она развернулась и решительно направилась к небольшой двери, ведущей в задний дворик. Паола снова погрузилась в созерцание Гуаньинь. Лидия торопливо достала очки из серебряного футляра и надела их, чтобы рассмотреть десять жутковатых суровых фигур, выстроившихся вдоль стены. В полумраке отчетливо виднелись их вытаращенные глаза, оскаленные зубы и свободные одеяния, которые развевал горячий ветер преисподней. Адские князья. Двое из них стояли в окружении согбенных душ, попирая ногами грешников.

Уловив рядом с собой шелест крепа и сладкий аромат Un air embaume[10] от Риго, она сняла очки.

— Они делят грешников по их грехам, как Данте? — спросила она.

Паола слегка нахмурилась, меж тонкими бровями на мгновение появилась едва заметная складка.

— Не знаю. Спросите у баронессы. Ее все эти ужасы приводят в восторг.

— Простите, — поддавшись порыву, Лидия взяла молодую итальянку за руку. — Когда баронесса предложила составить мне компанию, я упросила сэра Джона найти кого-нибудь еще, кто согласился бы присоединиться к нам, поскольку баронесса порою бывает… несколько навязчива…

— Порою? — лицо мадонны озарилось проказливой улыбкой школьницы. — Dio mio,[11] да с нее станется огреть русского царя его же скипетром!

Паола понизила голос и бросила взгляд в сторону открытой двери, проверяя, не слышит ли их почтенная дама:

— Она похожа на мою тетю Амелию. Такая же добрая и сердечная, только уж очень любит командовать!

— Наверное, у сэра Джона были причины обратиться именно к ней, — Лидия тоже перешла на заговорщицкий шепот.

- É verra![12] Он думал о несчастной леди Эддингтон, — Паола покачала головой. — Мы с вами оказали бедняжке большую услугу, мадам Эшер. Провели отвлекающий маневр, как выражаются военные. Понимаете, стоит только кому-нибудь занемочь, как баронесса тут же появляется на пороге с целым отрядом слуг, мылом, вениками, лоханью кипящего уксуса и едой в горшочках… мадам, ее повара надо расстрелять! Этот грузин — настоящая кара небесная!

— Тем вечером… Если, конечно, вы не возражаете… Почему вы оказались в саду? — спросила Лидия.

Взгляд Паолы подернулся печалью:

— Мы с Холли Эддингтон были ровесницами, мадам. Здесь, в посольствах, не так уж много молодежи. Несчастная Холли. Она была очень одинока и постоянно терзалась из-за того, что ей уже двадцать четыре года, а она еще ни разу не получала предложения. Думаю, какая-нибудь язва вроде мадам Шренк — это жена первого секретаря австрийского министра — назвала бы ее ожесточившейся. Бедняжка…

Вздохнув, молодая женщина двинулась вдоль ряда страшных потусторонних фигур, скалившихся на нее из теней.

— Она, как и я, любила музыку и птиц, хотя в остальном нас мало что связывало. Иногда она приглашала меня сыграть на пианино ее матери, поскольку в нашем с Тонио доме негде поставить инструмент. Как и ее мать, она считала китайцев дьяволами, которые сами виноваты во всем, что с ними происходит. Знаете, она была такой довольной, когда мистер Хобарт сделал ей предложение. А ее мать просто торжествовала. Но в подобном месте друзей не выбирают.

— И все же, почему вы вышли в сад? — спросила Лидия. — В среду было так холодно…

— Тогда я подумала, что быстро вернусь в дом. Скоро должны были подавать торт, и мы с Холли проверяли, все ли в порядке, когда к ней подошел слуга и сказал, что синьор Хобарт стоит у садовой калитки и просит ее выйти.

— Просит ее выйти?

— Именно так, мадам. Она ждала его с восьми вечера и уже едва сдерживала слезы, поскольку мистер Хобарт так и не соизволил появиться, хотя прием устроили в честь их помолвки. Она сказала: «Если он пьян, я его убью!» и вышла, хотя и она, и я прекрасно понимали, что он будет пьян. Я снова занялась тарелками и шампанским. Затем я поняла, что прошло пятнадцать минут, а может, и больше, а Холли так и не вернулась. Я выглянула в сад и не увидела ее — если вы помните, на ней было белое платье, хорошо заметное в темноте. Я вышла из гостиной через застекленную дверь и немного прошла по дорожке, когда увидела на земле какое-то белое пятно.

Паола отвернулась, задержав взгляд на статуе лохматого поэта с огромными клыками и зажатым в руке свитком; под его ногами корчились в муках грешники.

— Вы что-нибудь слышали? — тихо спросила Лидия. — Или, быть может, заметили какое-нибудь движение?

Итальянка покачала головой:

— Поначалу я решила, что она потеряла сознание. Затем, когда я подошла ближе и увидела, что рядом с ней лежит Ричард, и от его одежды несет спиртным и опиумом…

Лидии не нужны были очки, чтобы уловить в голосе своей спутницы нотки печали и вины.

— Едва ли она захотела бы, чтобы при их встрече присутствовал кто-то третий…

— Не захотела бы, — молодая женщина снова повернулась к Лидии. — Но я по крайней мере могла бы выйти на порог и присмотреть за ними издали. Ричард всегда был джентльменом, даже если напивался; он бы мухи не обидел.

Вздохнув, Паола скрестила на груди руки, словно пытаясь защититься от царящего в храме промозглого холода. С грустью в голосе она добавила:

— Но всем в посольстве известно о его отце.

— Пожалуйста, сходить с лошадей. Без неприятность.

Высокий мужчина в серо-зеленой форме — единственный из окруживших их разбойников, под которым была нормальная европейская лошадь, а не мохнатый китайский пони — указал револьвером на землю. Его безбровое тонкогубое лицо покрывали оспенные шрамы, волосы были коротко острижены. Стоящие рядом с ним люди, одетые кто в крестьянские ципао и ку, кто в форму западного образца, держали их небольшой отряд под прицелом немецких и русских винтовок.

Сержант Уиллард, уже успевший поднять руки, тихо сказал:

— Гоминьдан.

— У нас получится убежать? — Густые седые брови Карлебаха сошлись в одну полосу над резко выступающим носом; под ними блестели темные глаза. — Через час стемнеет.

— Мы и двадцати футов не пробежим.

Эшер — который, как и все остальные, поднял руки, едва завидев выскочивших из зарослей рододендронов людей, — спрыгнул на землю и теперь спокойно стоял, пока один из китайцев снимал с него пальто и обыскивал карманы пиджака.

— Пожалуйста, ребе, сойдите с лошади, — добавил он тихо, видя, что старик колеблется. — Или они вас пристрелят.

Карлебах подчинился, за что и был лишен старомодной охотничьей куртки, шарфа, часов (Эшер, которому уже доводилось путешествовать по сельскому Китаю, предусмотрительно оставил часы и деньги в гостинице) и дробовика.

— Им не нужны неприятности с британскими властями. Все, что им нужно, это лошади и оружие, — продолжил Эшер на чешском, которым из всех присутствующих владели только они двое.

Сам он радовался уже тому, что революционно настроенные республиканцы не позарились на их обувь.

— Флаконы в карманах куртки… пожалуйста, попросите отдать хотя бы их, — сказал Карлебах.

Эшер, запинаясь, по-китайски изложил его просьбу разбойникам. Те открыли одну из крохотных бутылочек, по очереди понюхали содержимое, попробовали его на вкус и скривились.

— Что это? — требовательно спросил кто-то.

Эшер ответил:

— И-яо.[13] Для моего отца, — добавил он, кладя руку на плечо Карлебаху.