Ледоход Уж одевались острова Весенней зеленью прозрачной, Ho нет, изменчива Нева, Ей так легко стать снова мрачной. Взойди на мост, склони свой взгляд: Там льдины прыгают по льдинам, Зеленые, как медный яд, C ужасным шелестом змеиным. Географу, в час трудных снов, Такие тяготят сознанье — Неведомых материков Мучительные очертанья. Так пахнут сыростью гриба, И неуверенно и слабо, Te потайные погреба, Где труп зарыт и бродят жабы. Река больна, река в бреду. Одни, уверены в победе, B зоологическом саду Довольны белые медведи. И знают, что один обман Их тягостное заточенье: Сам Ледовитый Океан Идет на их освобожденье. Старые усадьбы
Дома косые, двухэтажные, И тут же рига, скотный двор, Где у корыта гуси важные Ведут немолчный разговор. B садах настурции и розаны, В прудах зацветших караси, — Усадьбы старые разбросаны По всей таинственной Руси. Порою в полдень льется по лесу Неясный гул, невнятный крик, И угадать нельзя по голосу, To человек иль лесовик. Порою крестный ход и пение, Звонят во все колокола, Бегут, – то значит, по течению B село икона приплыла. Русь бредит Богом, красным пламенем, Где видно ангелов сквозь дым… Они ж покорно верят знаменьям, Любя свое, живя своим. Вот, гордый новою поддевкою, Идет в гостиную сосед. Поникнув русою головкою, C ним дочка – восемнадцать лет. «Моя Наташа бесприданница, Ho не отдам за бедняка». И ясный взор ее туманится, Дрожа, сжимается рука. «Отец не хочет… нам со свадьбою Опять придется погодить». Да что! B пруду перед усадьбою Русалкам бледным плохо ль жить? B часы весеннего томления И пляски белых облаков Бывают головокружения У девушек и стариков. Ho старикам золотоглавые, Святые, белые скиты, A девушкам – одни лукавые Увещеванья пустоты. O Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь. Бежать? Ho разве любишь новое Иль без тебя да проживешь? И не расстаться с амулетами, Фортуна катит колесо, Ha полке, рядом с пистолетами, Баоон Боамбеус и Pvcco.  Николай Гумилев «Из Записок кавалериста» Мне, вольноопределяющемуся– охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы – поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы – наши отцы, – говорит кавалерист пехотинцу, – за вами как за каменной стеной». <…> Неприятельский аэроплан, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкою, постоял над нашим разъездом и стал медленно спускаться к югу. Я увидел в бинокль его черный крест. Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный, нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура». * * * <…> Теперь я понял, почему кавалеристы так мечтают об атаках. Налететь на людей, которые, запрятавшись в кустах и окопах, безопасно расстреливают издали видных всадников, заставить их бледнеть от все учащающегося топота копыт, от сверкания обнаженных шашек и грозного вида наклоненных пик, своей стремительностью легко опрокинуть, точно сдунуть, втрое сильнейшего противника, это единственное оправдание всей жизни кавалериста.<…> Самое тяжелое для кавалериста на войне, это – ожидание. Он знает, что ему ничего не стоит зайти во фланг движущемуся противнику, даже оказаться у него в тылу, и что никто его не окружит, не отрежет путей к отступлению, что всегда окажется спасительная тропинка, по которой целая кавалерийская дивизия легким галопом уедет из-под самого носа одураченного врага. H. Гумилев Война Как собака на цепи тяжелой, Тявкает за лесом пулемет, И жужжат шрапнели, словно пчелы, Собирая ярко-красный мед. A «ypa» вдали, как будто пенье Трудный день окончивших жнецов. Скажешь: это – мирное селенье B самый благостный из вечеров. И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. Тружеников, медленно идущих Ha полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови. Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед Тобою, Восковыми свечками горят. Ho тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: – Милый, Вот, прими мой братский поцелуй! |
