В ночь на вторник с 11 на 12 февраля Гоголь долго молился. В три часа ночи он позвал мальчика-камердинера, дежурившего в соседней комнате.
— А що, Сэмэне, у тебя там тепло?
— Ни, пане, холодно! — отвечал мальчик.
— Дай мне плащ, мне нужно там распорядиться! — И он пошел со свечой в соседнюю комнату.
Придя, распорядился открыть трубу как можно тише, чтобы никого не разбудить, и подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда пачку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой.
— Барин, что это вы делаете? — в ужасе закричал мальчик, бросившись перед ним на колени. — Перестаньте!
— Не твое дело, — сурово ответил Гоголь. — Молись!
Мальчик начал плакать и просил его не сжигать тетрадей.
Долго огонь не мог пробраться через толстые пачки бумаги, синими змейками охватывая их по краям. Заметив, что огонь погасал, лишь обугливши углы тетрадей, Гоголь вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню. Затем зажег их опять и сел на стуле.
Когда все сгорело, он долго сидел задумавшись. Потом заплакал и велел позвать графа. Показав ему пепел, он с горестью сказал:
— Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен, вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил… Я думал разослать друзьям на память по тетрадке: пусть бы делали что хотели. Теперь все пропало… Пора умирать…
Желая отстранить от него мрачные мысли о смерти, граф Толстой успокаивающе сказал:
— Это хороший признак! Прежде вы сжигали все, а потом выходило еще лучше. Значит, и теперь это не перед смертью.
Гоголь при этих словах оживился, и граф продолжал:
— Ведь вы можете все припомнить?
— Да, — отвечал Гоголь, положив руку на лоб, — могу. У меня все в голове.
После сожжения рукописей мысль о смерти глубоко запала в душу Гоголя и не оставляла его ни на минуту. За напряжением последовало еще большее истощение. С этой несчастной ночи он сделался еще слабее, еще мрачнее прежнего: не выходил больше из комнаты, не желал никого видеть. Он полулежал в креслах, в халате, протянув ноги на другой стул, перед столом. Сам он почти ни с кем не начинал разговора, а на вопросы отвечал коротко и отрывисто. По ответам его видно было, что он в полной памяти, но разговаривать не желает. Утешить его пришел Хомяков, сам еще не оправившийся после потери жены. Гоголь, выслушав его, тихо промолвил:
— Надобно же умирать, а я уже готов, и умру…
Когда граф Толстой, желая его развлечь, стал рассказывать о вещах, которые не могли не занимать его прежде, он с изумлением возразил:
— Что это вы говорите? Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!
В эти дни он сделал свои последние распоряжения. Распорядился отпустить на волю своего бывшего слугу Якима и мальчика Семена. В завещании он писал:
«Отдаю все имущество, какое есть, матери и сестрам. Советую им жить в любви совокупно в деревне и, помня, что, отдав себя крестьянам и всем людям, помнить изречение Спасителя: «Паси овцы моя!» Служивших мне людей наградить. Якима отпустить на волю. Семена также».
Иногда он задремывал в креслах, а ночи проводил без сна, жалуясь на то, что голова у него горит, а руки зябнут.
Приглашенные знаменитости — Иноземцев и Овер ничего не могли сделать. Больной решительно отказывался от еды и лекарств. Да и самую болезнь врачи не могли определить. Иноземцев отзывался о ней неопределенно, высказывая предположение, что это мог быть тиф. Овер считал, что это менингит. Единогласное мнение врачей сводилось к тому, чтобы поддержать больного, заставить его принять пищу. Доктор Альфонский, приглашенный Погодиным, рекомендовал гипнотизирование. Вечером того же дня явился врач Сокологорский. Он положил свою руку больному на голову и стал делать пассы. Гоголь откинулся и еле слышно сказал:
— Оставьте меня!
Продолжать гипнотизирование оказалось невозможно.
Вслед за Сокологорским призван был доктор Клименков. Он стал кричать на Гоголя, осматривать и щупать его, добиваясь признания больного в том, что у него болит. Гоголь отвернулся от него и простонал. Клименков посоветовал кровопускание, лед, завертывание в мокрые простыни. Присутствовавший при этом врач Тарасенков, который раньше знал Гоголя, уговорил отложить эти болезненные мероприятия до завтрашнего дня, на который был назначен консилиум.
В среду утром на консилиум собрались Овер, Евениус, Клименков, Сокологорский и Тарасенков. Состояние больного было таким же, как и накануне, но слабость пульса возросла. Врачи еще раз осмотрели больного. Живот его был так мягок и пуст, что можно было прощупать позвонки. Гоголь закричал. Прикосновение, к телу стало для него болезненным. Наконец при продолжении осмотра он прошептал:
— Не тревожьте меня, ради бога!
По окончании осмотра врачи стали совещаться. Овер спросил:
— Оставить ли больного погибать от истощения, или поступать так, как с человеком, лишенным сознания?
Евениус решительно настаивал:
— Да, надобно кормить его насильно. Посадить в ванну и велеть есть!
Решили лечить больного, несмотря на его нежелание принимать врачебные процедуры и отказ от еды.
Клименков взялся исполнить предписанные процедуры. Не обращая внимания на сопротивление и стоны, он принудил Гоголя принять теплую ванну. Затем приставил к ноздрям больного восемь крупных пиявок, а на затылок положил лед. В рот ему влили отвар алтейного корня с лавровишневой водой. С Гоголем он обращался неумолимо, кричал на него, переворачивал, мял ему живот, лил на голову какой-то едкий спирт.
Когда Клименков уехал, с больным остался врач Тарасенков. Он с отчаянием наблюдал, как пульс Гоголя все ослабевал, дыхание становилось тяжелее, лишь изредка он шептал:
— Дайте пить!
К ночи стал забываться, терять сознание. Часу в одиннадцатом Гоголь громко закричал:
— Лестницу! Поскорее давай лестницу!
Казалось, ему хотелось встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. Он так ослабел, что голова уже не держалась на шее и падала, как у новорожденного ребенка. Он громко стонал. Казалось, что наступает смерть. Но то был только обморок. В двенадцатом часу ночи стали холодеть ноги. Тарасенков положил ему в ноги кувшин с горячею водою и стал поить из рюмки по капле бульоном. Вскоре дыхание больного сделалось хриплым, кожа покрылась холодной испариной, под глазами посинело.
Тарасенкова сменил доктор Клименков, который пытался продлить жизнь Гоголя: давал ему каломель, обкладывал горячим хлебом. Умирающий был уже без сознания, бредил, тяжело дышал. Лицо его почернело. Последние слова Гоголя, которые разобрали присутствовавшие, были: «Поднимите, заложите на мельницу! Ну же, подайте!» Около восьми часов утра в четверг 21 февраля дыхание прекратилось.
Когда пришли посетители, мертвый Гоголь лежал на столе в своем обычном сюртуке. Лицо его выражало спокойствие, черты заострились, выступила восковая желтизна.
В воскресенье состоялось отпевание тела в университетской церкви. Стечение народа оказалось необычайно велико. Собравшиеся заполнили не только церковь, но и весь двор. Гроб был усыпан цветами. На голове Гоголя лежал лавровый венок. За порядком наблюдал сам московский генерал-губернатор граф А. Д. Закревский, который повсюду расставил своих штатских агентов и полицейских для соблюдения порядка. Из церкви гроб вынесли профессора: Грановский, Соловьев, Кудрявцев, Морошкин и Анке. На улице толпа студентов и простых людей из народа приняла гроб и понесла его по улицам на руках до самого Данилова монастыря. За гробом шла толпа людей, так что нельзя было видеть конца шествия. Похоронили Гоголя в Даниловом монастыре рядом с его другом Языковым и Хомяковой.
В день смерти Гоголя в полицейскую часть было представлено «объявление» о том, что «Живший в доме Талызина… отставной коллежский асессор Николай Васильевич Гоголь сего числа от одержимой его болезни скончался, после его здесь в Москве наличных денег, сохранной казны билетов, долговых документов, золотых, серебряных, бриллиантовых и прочих драгоценных вещей, кроме незначительного носильного платья, ничего не осталось…» В приложенной описи значились: золотые карманные часы, принадлежавшие Пушкину, шинель черного сукна с бархатным воротником, два старых суконных сюртука черного сукна, один из них фасоном пальто, трое старых парусиновых панталон, четыре галстука старых, два тафтяных и два шелковых, двое канифасовых подштанников и три полотняных носовых старых платка.
