Он стал капризен. Во время обеда, спросив какое-нибудь блюдо и едва дотронувшись до него, зовет лакея и требует его переменить. Целыми днями он сидит дома и читает книги религиозного и нравственного содержания: «О подражании Христу» средневекового мистика Фомы Кемпийского, «Размышления» римского императора Марка Аврелия.

Вот он жалуется на неблагодарность людей, не понимающих его, не понимающих великого значения дела, которое он призван совершить! Но даже языческий император призывал спросить: не в самом ли человеке заложена причина этой неблагодарности? «Во всяком случае, — учил Марк Аврелий, — когда придется тебе жаловаться на человека неблагодарного или вероломного, обратись прежде к самому себе, ты, верно, был сам виноват или потому, что, делая добро, имел что-нибудь другое в виду, а не просто делание добра и захотел скоро вкусить плоды своего доброго дела. Но чего ищешь ты, делая добро людям? Разве уже не довольно с тебя, что это свойственно твоей природе? Ты хочешь вознаграждения? Это все равно, если бы глаз требовал награды за то, что он видит, или ноги за то, что они ходят!»

В конце января приехала в Рим со своей семьей Александра Осиповна Смирнова. Гоголь с ее братом Россети приготовили ей квартиру на площади Траяна у Palazetto Valentini. Уже смеркалось, когда коляска Смирновой остановилась у дома, ярко освещенного изнутри. На лестницу выбежал сияющий Гоголь в новом сюртуке, в голубом жилете. Он радостно протянул Александре Осиповне обе руки:

— Все готово, — весело сказал он, — обед вас ожидает, и мы с Аркадием Осиповичем уже распорядились. Квартиру эту я нашел. Воздух будет хорош. Corso под рукой, а что лучше всего, вы близко от Колизея и Foro Boario.

На следующее утро он явился с длинным расписанием, озаглавленным «Путешествие Александры Осиповны», в котором на каждый день недели были намечены посещения достопамятных мест и музеев Рима. Каждый осмотр города завершался собором Петра, и Гоголь отмечал на своей бумажке: «Петром Александра Осиповна осталась довольна». Правда, он тут же с иронией говорил о том, что хотя на Петра и никогда не наглядишься, но фасад у него комодом.

Смирнова удивлялась великолепному знанию Гоголем Рима. Казалось, не было итальянского историка или хронографа, которого бы он не прочел. Он с увлечением рассказывал о знаменитых фресках Рафаэля на вилле Фарнезина, изображавших историю Амура и Психеи и «Триумф Галатеи». Когда его спутница не столько восхищалась рафаэлевскою Психеей, сколько бы он желал, Гоголь на нёе не шутя сердился. С гордостью показал он ей Пантеон — это совершеннейшее создание античной архитектуры. Он не сразу повел свою спутницу внутрь, дав первоначально ей полюбоваться красотою купола.

С Колизеем он познакомил ее также на протяжении нескольких прогулок.

Восторженная Александра Осиповна, осматривая Колизей, неожиданно спросила Гоголя:

— А как вы думаете, где Нерон сидел? Как он сюда являлся — пеший, в колеснице или на носилках?

Гоголь вспылил, но шутливо воскликнул:

— Да что вы ко мне пристаете с этим мерзавцем! Вы воображаете, кажется, что я в то время жил. Историю никто еще так не писал, чтобы живо можно было видеть народ или какую-нибудь личность! Я всегда думал написать такую историю. События и лица в ней должны быть живы и как бы находиться перед глазами читателей, чтобы народ со своими подвигами проносился ярко и в таком же точно виде и костюме, в каком был он в минувшие времена. Между прочим, скажу вам: Нерон входил вот в эту ложу в золотом венке…

Они часто отправлялись за город на остийскую дорогу, на холм Вестаччио, с которого один из лучших видов на Рим, в Кампанью. Обыкновенно Гоголь шел в стороне от своих спутников; подымая камешки, срывая травки или размахивая руками, он натыкался на кусты и деревья. На полях Кампаньи он ложился навзничь- на траву и говорил: «Забудем всё, посмотрите на это небо!»

Вечером он приходил к Смирновой на площадь Траяна, и они по очереди читали литературные новинки. Смирнова увлекалась «Письмами путешественника» Жорж Санд.

Когда Александра Осиповна читала их своим звонким низким голосом, Гоголь смотрел пасмурно и нервно ломал пальцы. После того как она кончила читать, он неожиданно спросил:

— Любите ли вы скрипку?

На ее утвердительный ответ Гоголь, помолчав, добавил:

— А любите ли вы, когда на скрипке фальшиво играют?

— Что это значит? — недоуменно спросила Смирнова.

— Так ваша Жорж Санд видит и понимает природу! Я не понимаю, как вы можете это выносить!

Но такие размолвки случались редко. Чаще всего Гоголь покорно и внимательно слушал, а иногда и сам читал свои старые произведения. Но и Смирновой бросалась в глаза усиленная религиозность Гоголя. Он не только часто и охотно говорил на богословские темы, но и вынимал из кармана «Подражание Христу» Фомы Кемпийского и читал целые страницы из него. На страстной неделе Гоголь говел. Приходя в посольскую церковь, он становился поодаль от остальных посетителей и погружался в молитвенную сосредоточенность, не обращая внимания на окружающих. После говения он вновь стал заговаривать о поездке в Иерусалим.

Не раз он выговаривал Смирновой за ее суетную и праздную, по его мнению, жизнь, за пристрастие к светским удовольствиям и комфорту.

— Глянули ли вы хоть когда-нибудь, как ведется жизнь на свете? — поучал он Александру Осиповну. — Крестьянин вырабатывает трудом и потом средства своей жизни, а мы кушаем, да поджидаем гостей, да выдумываем, куда бы поехать, где бы лучше поразвлечь себя, да почитаем приятную книгу, да зеваем и жалуемся на скуку. Тогда как нужно дивиться, как не задушит и не заест нас насмерть эта скука. Разве, живя такой жизнью, можно ясными очами видеть то, что происходит вокруг, разве можно видеть действительность в настоящем виде?

Александра Осиповна внимательно слушала.

Новое, религиозное направление интересов Гоголя казалось ей своевременным и близким.

В апреле того же 1843 года Александра Осиповна уехала из Рима в Неаполь, собираясь оттуда во Франкфурт к Жуковскому и на воды в Баден-Баден. С ее отъездом Рим осиротел для Гоголя. Первого мая он направился во Флоренцию, а оттуда через Верону, Трент, Инсбрук и Зальцбург в Гастейн навестить Языкова, уехавшего туда еще раньше.

Проведя в Гастейне у Языкова недели две, Гоголь отправился в Мюнхен. Там писатель застал огорчившее его письмо Прокоповича. Старый друг спрашивал о сроке окончания второго тома «Мертвых душ». Гоголь был обижен, расстроен: ведь он давно наказал друзьям не торопить его, не спрашивать о том, что стало делом его жизни. Терпеливо разъясняет он приятелю: «Точно «Мертвые души» блин, который можно вдруг испечь? Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже хоть замечательного. Что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал всего себя, и сколько времени заняла? Всю жизнь, ни больше ни меньше». Ссылаясь на необходимость долгого обдумыванья и свои болезненные припадки, подтачивающие силы, Гоголь вновь заявляет, что книга не сможет выйти раньше двух лет.

Из Мюнхена Гоголь направился к Жуковскому во Франкфурт. Он познакомился там с его молодой женой. Елизавета Рейтерн привлекала своей классической красотой и какой-то тихой одухотворенностью. Но уже и тогда в ней чувствовался душевный надлом, томящая ее печаль, мистическая экзальтированность, перешедшие вскоре в глубокое душевное расстройство. Василий Андреевич погружен был в тревожную заботу о здоровье жены. Вместе с ними Гоголь поехал снова на воды в Висбаден, а оттуда в Эмс. Шел июнь 1843 года. В Эмсе было томительно жарко.

Узнав из письма Аркадия Осиповича Россети, что его сестра в Баден-Бадене, Гоголь направился туда. Из Бадена он съездил в Карлсруэ к Мицкевичу. В августе приехал в Дюссельдорф и поселился у Жуковского.

Эта перемена мест вызвана была отнюдь не любовью Гоголя к ландшафтам или его этнографическими интересами. Нет, он мало входил в жизнь и быт той страны, в которой находился, за исключением Италии, которую считал как бы своей второй родиной. Его влекли и встречи с друзьями, и внутреннее беспокойство, и любовь к дороге, доставлявшей ему облегчение. «Переезды мои, — сообщал он из Франкфурта в апреле 1844 года Данилевскому, — большею частию зависят от состояния здоровья, иногда для освежения души после какой-нибудь трудной внутренней работы (климатические красоты не участвуют; мне решительно все равно, что ни есть вокруг меня), чаще для того, чтобы увидеться с людьми, нужными душе моей. Ибо с недавнего времени узнал я одну большую истину, именно, что знакомства и сближенья наши с людьми вовсе не даны нам для веселого препровождения, но для того, чтобы мы по-заимствовались от них чем-нибудь в наше собственное воспитанье…»