Однако советы и указания Гоголя неохотно принимались артистами, плохо уяснившими глубину замысла комедии, жизненную правду играемых ими персонажей, сложность их характеров. Гоголю трудно было добиться даже такой элементарной вещи, как репетиции в костюмах. «Мне стали говорить, что это вовсе не нужно и не в обычае и что актеры уже знают свое дело. Заметивши, что цены моим словам давали немного, я оставил их в покое», — жаловался Гоголь после спектакля Пушкину.

Даже на репетициях Гоголь вносил в свою пьесу дополнительные штрихи, нередко рождавшиеся тут же на сцене. На оклик Сосницкого, игравшего городничего: «Эй, Свистунов!» — вбежал какой-то выходной актер и стал читать роль квартального.

— А Прохоров где? — спросил Сосницкий.

— Опять запьянствовал! — ответил кто-то из-за кулис.

Этот разговор так понравился Гоголю, что он тут же вставил в пьесу диалог между городничим и частным приставом.

Особенно много внимания уделил Гоголь декорациям и монтировке спектакля. Пьеса должна была идти по обычаям того времени в декорациях, взятых большей частью из других спектаклей. Он же распорядился дать декорации попроще, вынести роскошную мебель, поставленную было в комнате городничего, и заменить ее простой мебелью, прибавив клетки с канарейками и большую бутыль с наливкой на окне.

Подготовка спектакля отнимала много сил и времени. Гоголю приходилось тем более трудно, что Пушкин приступил к изданию журнала «Современник», к которому привлек и его. В «Современнике» печатались «Коляска», «Утро делового человека» (сцена из комедии «Владимир 3-ей степени»), «Нос», а для первого тома журнала Гоголем была написана программная статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году».

В самом начале 1836 года Петербург был взволнован происшествиями, которые занимали долгое время столичных жителей и служили неистощимой темой разговоров. В феврале произошел пожар масленичного балагана Лемана. При пожаре погибло много зрителей. Дощатые стены, пропитанные смолой, мгновенно загорелись от лампы, стоявшей слишком близко, л люди заживо сгорели, не успев выбежать из балагана. Полиция же запретила народу разобрать балаган, считая, что это дело пожарных, которые приехали слишком поздно. Зато «Северная пчела», извещая о пожаре, сообщала, что люди горели в удивительном порядке и что при этом все надлежащие меры были приняты.

Другим событием явилась постановка «Ревизора», состоявшаяся 19 апреля на сцене Александринского театра. Билеты были разобраны задолго до спектакля самым аристократическим кругом зрителей. Зал заполнился блистательнейшее публикою, вся аристократия была налицо, зная, что государь обещал быть в театре. Государь сидел в своей ложе в эполетах, в ловко скроенном мундире, подчеркивавшем его военную выправку. Партер ослеплял обилием звезд и орденов. Министры расположились в первом ряду и напряженно смотрели на ложу государя, с тем чтобы аплодировать при его аплодисментах, но никак не ранее.

Среди зрителей находились и маститый баснописец дедушка Крылов, обычно не посещавший театральных представлений, Пушкин с женою, Жуковский, Вяземский.

Лишь только поднялся занавес, Зрители были поражены и приведены в недоумение. Все в этом спектакле казалось необычным. Городничий, столь откровенно и цинично признающийся в своих «грешках» — в том, что он купечеству и гражданству «солоно пришелся»! Весь синклит чиновников, взяточников, плутов и бездельников, которые ничего общего не имели со смешными героями водевилей. Однако, привыкнув к смешным, фарсовым положениям тогдашних пьес, зрители и «Ревизора» первоначально приняли за комический безобидный фарс. Когда городничий в конце первого действия, обескураженный приездом ревизора и неполадками в городе, выходил, надев вместо шляпы картонный футляр, в зале раздался громкий смех. Но когда городничий сообщил частному приставу о положении дел, то смех прекратился, и зрители, сверкающие орденами и звездами, с удивлением выслушали горькую правду о порядках, царивших в городе: «Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась. Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он для порядка всем ставит фонари под глазами — и правому и виноватому…» Здесь речь шла не только о захолустном провинциальном городке. Подобные порядки — и чудовищное казнокрадство, и безудержное самоуправство властей — невозбранно существовали повсюду, по всей России. Поэтому-то все эти господа, присутствовавшие на спектакле во фраках и мундирах, и были так задеты бесцеремонностью автора, выставившего на свет то, что всячески стремились сохранить в тайне.

Поскольку государь, видимо, был доволен спектаклем, смеялся и изволил даже раза два похлопать по окончании первого действия, то и министры и прочие сановники вынуждены были, скрепя сердце, хлопать в ладоши и улыбаться. Но чем дальше развивалось действие пьесы, чем все явственнее и язвительнее становилась насмешка автора над городничим и чиновниками, тем больше вытягивались и хмурились лица зрителей.

В сцене, когда Хлестаков, воодушевленный своим успехом, вымогает взятки у чиновников города, а они охотно дают ему «взаймы» деньги, и многоопытный жулик — смотритель богоугодных заведений Земляника поучает, что именно так в «обществе благоустроенном делается», зрители уже не аплодировали, а негодовали. Это негодование довершено было заключительным пятым актом, в котором городничий дает простор своим честолюбивым мечтам — «влезть в генералы».

Гоголь сидел в глубине ложи, сгорбившись, прикрывая глаза тонкими, сжатыми пальцами. Его пьеса казалась ему чужой, актеры не поняли его замысла, не увидели в своих ролях того, что шло от жизни.

«Разве таким должен быть Хлестаков? — думалось ему. — Дюр делает его смешным хвастуном, паркетным шаркуном, наподобие ничтожных героев французских водевилей. Нет, его Хлестаков не таков. Его можно увидеть всюду, даже в этом переполненном зале. Вон в первых рядах сидит гвардейский офицер, затянутый в щегольской мундир и как-то особенно ловко перегнувшийся в своем кресле. В его лихой позе чувствуется тот же Хлестаков. Или рядом с ним солидный государственный муж во фраке со звездою. Ведь он, тщеславно выставляющий напоказ свою звезду, с негодующим презрением поглядывая на сцену, тоже сродни его Хлестакову.

А вот сидит низенький, толстый Булгарин, пытающийся уловить настроение зрительного зала. Он любит представляться добродушным, беззаботным болтуном, и лишь маленькие блудливо бегающие глазки выдают в нем трусливого прохвоста и доносчика.

Видимость, внешность, стремление показаться чином повыше, чем есть на самом деле, — вот что владеет всеми этими господами. И так всюду царит лишь видимость, мундир, тщеславное желание блеснуть несуществующими достоинствами, А под всем этим — низость, корысть, ложь, внутренняя пустота.

Этим господам полезно будет посмотреть, каковы они на самом деле, если только все эти господа поймут смысл комедии».

Постепенно в зале нарастало какое-то смутное недовольство. Зрители почувствовали за смешными похождениями столичной «фитюльки» гримасы жизни, отзвуки подлинной действительности, испугавшие их.

Особенно велико было возмущение чиновных зрителей, когда городничий, узнав об обмане, «жертвой» которого он стал, в исступлении обращался к зрительному залу: «Мало того, что пойдешь в посмешище, — найдется щелкопер, бумагомарака, в коме-дню тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..»

Эти слова своей неожиданной резкостью переносили действие прямо в зал, относились уже непосредственно к городничим и земляникам, которые, сияя звездами и крестами, сидели в мягких удобных креслах.