25 мая 1836 года в Москве состоялось первое представление «Ревизора», и Щепкин в роли городничего создал убедительный и правдивый образ гоголевского персонажа.

Постановка «Ревизора» в Москве со Щепкиным в роли городничего вызвала восторженный отклик в «Молве». Критик, скорее всего сам Белинский, писал о том, что на Гоголя возлагаются большие надежды: «Его оригинальный взгляд на вещи, его уменье схватывать черты характеров, налагать на них печать типизма, его неистощимый юмор — все это дает нам право надеяться, что театр наш скоро воскреснет, скажем более — что мы будем иметь свой национальный театр, который будет нас угощать не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественным представлением нашей общественной жизни; что мы будем хлопать не восковым фигурам с размалеванными лицами, а живым созданиям с лицами оригинальными, которых, увидевши раз, никогда нельзя забыть. Да, г. Гоголю предлежит этот подвиг, и мы уверены, что он в силах его выполнить. Посмотрите, какие толпы хлынули на его комедию, посмотрите, какая давка у театра, какое ожидание на лицах!»

За билеты платили вдвое и втрое, народ толпился возле театра, ждали, что приедет автор, но Гоголь в это время уже собирался за границу и в Москву не приехал.

Он никуда не показывался, заперся у себя в квартире, пытаясь разобраться в случившемся. Ведь он честно выполнил свой долг писателя, а его травят и поносят на каждом углу?

Дом в Яновщине. Гоголь и его сестра Е. В. Быкова слушана бандуриста. Картина художника В. А. Волкова.

«Ревизор». Рисунок художника Савицкого.

Дом, где в Риме жил Гоголь

Гоголь на вилле 3. Волконской. Рим. Рисунок В Жуковского.

Свои раздумья Гоголь поведал в письме к Погодину: «Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, — писал он ему через месяц после премьеры, — продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозоренного и оплеванного писателя действует на них же самих и их же водит за нос. Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. «Он зажигатель! Он бунтовщик!» И кто же говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде… Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины; сказать какую-нибудь только живую и верную черту — значит в переводе опозорить все сословие…» Гоголь не понимал, что страх и ненависть реакционных кругов были вполне обоснованы, так как его комедия действительно подрывала государственную машину. Он сам не сознавал подлинного значения своего творчества, всей его разрушительной, революционной силы.

У Гоголя созрела мысль оставить Петербург, уехать за границу и там спокойно, не волнуясь, продумать случившееся и продолжить работу над «Мертвыми душами», которая в обстановке поднявшегося шума не продвигалась. «Прощай, — заканчивал он письмо к Погодину. — Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения и возвращусь к тебе, верно, освеженный и обновленный».

Надо было все подготовить к отъезду. Устроить запущенные дела. 2 500 рублей, полученные за «Ревизора», пошли на уплату долгов и покупку подарков матери и сестрам. Приходилось опять обращаться к займам, просить в долг у Жуковского. В письме к матери он сообщал, что предполагает пробыть за границей не более года. Он щедро оделил Якима и даже предложил дать ему вольную и отправил в Васильевку с подарками матери и сестрам. Здесь были и витепажеский ситец на платье матери, и шляпки, и платья для сестер, и книги, в том числе «Ревизор», и виды Невского проспекта.

В комнатах стало как-то особенно неуютно и пусто. Хорошо еще, что наведывались друзья. Ему удалось уговорить ехать вместе с ним за границу Данилевского, с которым он почти семь лет тому назад приехал в Петербург.

Высокий и стройный Саша Данилевский в свои двадцать шесть лет был по-прежнему легкомыслен и ни о чем не задумывался. Он уже сменил немало специальностей и должностей. Приехав с Гоголем в Петербург, Данилевский поступил в школу гвардейских подпрапорщиков, через год он бросил школу и отправился служить на Кавказ. Но и Кавказ скоро ему надоел, и он возвратился в столицу, поступив на службу в канцелярию министерства внутренних дел. Однако теперь и канцелярия уже успела ему наскучить, и он с превеликой охотой согласился поехать с Гоголем за границу.

Незадолго перед отъездом зашел попрощаться Пушкин. Семья его была на даче на Каменном острове, и он появлялся в городе редко. Жизнь его была омрачена сплетнями, ходившими по городу. Говорили, что за его женой ухаживает красавец кавалергард, французский эмигрант Дантес. Эти слухи волновали и ожесточали Пушкина, оскорбленного недостойными подозрениями. Войдя в маленькую, разделенную перегородкою переднюю, Пушкин снял перчатки и положил цилиндр на край комода. Гоголь радостно приветствовал друга и сразу стал рассказывать о своих делах, о предполагаемой поездке за границу.

Уже темнело. Пушкин сел на диван, Гоголь — около него на стуле.

— Я устал душой и телом, — жаловался Гоголь. — Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий. Бог с ними со всеми; мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы убежать теперь бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие, далекие небеса могут одни только освежить меня.

Пушкин внимательно слушал. Он не останавливал жалоб, не уговаривал его, понимая ту внутреннюю муку и душевное смятение, которые охватили Гоголя.

Ему самому были близки эти чувства. Конфликт со светским кругом становился все острее и напряженнее. Он собирался покинуть Петербург и поселиться в деревне, разделяя отвращение к обществу столицы, охватившее Гоголя.

На прощание он попросил прочесть законченные главы «Мертвых душ». Гоголь сначала отказывался, но, наконец, сдался на его просьбы. Он достал из конторки большую тетрадь и начал: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки…» Дальше Гоголь читал, как Чичиков въехал в гостиницу губернского города, как пленил он своими манерами губернский чиновничий Олимп, как отправился он в объезд окрестных помещиков, рассчитывая приобрести за сходную цену «мертвые души»… Закончены были уже две первые главы, и чтение затянулось далеко за полночь. Свечи догорали и оплывали в медных шандалах, за окном уже начинало светлеть, когда Гоголь прекратил чтение.

Пушкин молчал. Он неподвижно сидел на диване и становился все сумрачнее и сумрачнее, а под конец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом, полным тоски:

— Боже, как грустна наша Россия!

Гоголь попробовал его разуверить. Говорил, что это все карикатура, его собственная выдумка. Пушкин молча обнял его и попрощался. Гоголь вышел на лестницу и в предрассветной мгле смотрел, как медленно, задумавшись, сходил вниз Пушкин, опираясь на палку. Это была их последняя встреча.

Пушкин не смог прийти проводить Гоголя в гавань. Вместо него пришел его ближайший друг Петр Андреевич Вяземский. С сестрами Гоголь уже простился в Патриотическом институте. Вяземский привез рекомендательные письма и приветы от Пушкина и Жуковского. На пирсе было много народу. Данилевского провожали какие-то веселые офицеры и нарядные и не менее веселые дамы. Вокруг него звенели шпоры, раздавался смех, выкрикивались дружеские и смешные пожелания. Гоголь отошел на край пристани и вполголоса разговаривал с Вяземским. Он просил его передать привет и добрые пожелания Пушкину и Жуковскому.