Остановился Гоголь в гостинице. Через несколько дней явился к нему Погодин и повез к себе на Девичье поле. Там он недавно купил дом и оборудовал для своего обширного «древлехранилища» старинных документов и книг. Погодин только что получил кафедру русской истории в Московском университете и пользовался большим научным авторитетом. Он был известен и как писатель и журналист. Его повести из купеческого быта, его исторические драмы имели успех. Выходец из крепостных, это был на редкость трудолюбивый человек, глубоко преданный науке и литературе. Однако по своим взглядам он являлся консерватором, сторонником правительства. Погодин сразу почувствовал талант молодого автора «Вечеров».. Гоголь признался, что сейчас более всего его увлекают планы научной работы, что он много занимается всемирной историей и в особенности историей казачества. Пылкий живой рассказ Гоголя о происхождении казачества увлек даже сухого и недоверчивого Погодина.

— Появление казачества можно отнести к началу четырнадцатого века, — говорил Гоголь слегка наставнически, как на уроках в институте. — Это были беглецы с севера России, Украины, бежавшие от татар, ограбленные россияне, убежавший от деспотизма панов польский холоп. Они положили начало этому обществу по ту сторону Днепра и составили тесное братство. Все было у них общее: вино, цехины, жилища. Вечный страх, вечная опасность внушали им какое-то презрение к жизни. Казак более заботился о доброй мере вина, нежели о своей участи. Но в их нападениях на врагов видна была вся гибкость, вся сметливость ума, все уменье пользоваться обстоятельствами. Этот же самый казак после набега гулял и бражничал со своими товарищами, сорил и разбрасывал награбленные сокровища, был бессмысленно пьян и беспечен до нового набега.

— Вы рассказываете, как поэт, — заметил Погодин.

— Но какая же это история, если она скучна! — ответил в тон ему Гоголь.

Восхищенный Погодин повел молодого писателя к своим друзьям Аксаковым.

Аксаковы жили тогда на Арбате, в Афанасьевском переулке. Это была большая дружная семья. Сыновья Аксакова Константин, Иван, Григорий в то время еще находились в отроческом возрасте. Сам Сергей Тимофеевич, известный театрал и критик, своим здравым умом, прекрасным знанием литературы и широким радушием привлекал к себе многочисленное московское общество литераторов и актеров.

Когда Гоголь с Погодиным пришли в гостеприимный домик, глава семьи находился у себя в кабинете, помещавшемся в мезонине, и играл с друзьями в бостон. В комнате было жарко, все сидели без пиджаков. Появление Погодина в сопровождении молодого человека лет двадцати сразу привлекло общее внимание. Наружность Гоголя сразу бросалась в глаза. Белокурый хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие, крепко накрахмаленные воротнички придавали его юному лицу несколько задорный, даже вызывающий вид. Щегольской пестрый жилет, золотая цепочка еще больше подчеркивали эту франтоватую внешность.

— Вот вам Николай Васильевич Гоголь! — отрекомендовал вошедшего Погодин.

Сергей Тимофеевич надел сюртук и приветливо пожал Гоголю руку. Разговор не вязался. Гоголь просил продолжать игру. Выручил пятнадцатилетний сын Аксакова Константин. Узнав о приезде Гоголя, он бросился к нему и с юношеским пылом стал рассказывать, с каким восторгом все домашние читали «Вечера». Тем не менее Гоголь продолжал держаться замкнуто. Сказал, что приехал в Москву больным, пожаловался, что сильно похудел, что сюртук висит на нем, как на вешалке. Он даже не остался на ужин, несмотря на уговоры хозяина, лишь попросил познакомить его с Загоскиным, прославившимся тогда своими романами «Юрий Милославский» и «Рославлев».

Дня через два Гоголь зашел за Погодиным, и они вместе отправились к Загоскину. Дорогой разговорились. На восторженные комплименты Погодина, расхваливавшего «Вечера на хуторе», Гоголь отвечал сухо и немногословно. Он жаловался на свои болезни, говорил, что болен неизлечимо.

— Да чем же вы больны? — удивленно спросил Погодин, смотря на него своими недоверчивыми глазами.

— Я все время чувствую боль в груди и тяжесть в желудке, — ответил Гоголь. — Причина болезни в кишечнике, но в чем она, врачи точно сказать не могут.

Разговор зашел о Загоскине. Гоголь похвалил его комедии за веселость, но сказал: он не то пишет, Что требуется для театра.

— Действия нет вовсе. Лица не взяты с природы!

Погодин возразил, что писать не о чем, что кругом все однообразно и пусто, неоткуда взять подлинно комический сюжет.

— Это неправда, — воодушевился Гоголь. — Комизм кроется везде. Живя посреди него, мы его не видим. Но если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же будем валиться от смеху и удивляться, что прежде не замечали.

Загоскин встретил их с шумливой радостью. Он бросился навстречу с распростертыми объятиями, несколько раз принимался обнимать и целовать и Гоголя и Погодина, бил Погодина кулаком в спину, называл хомяком, сусликом. Говорил без умолку о себе, о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг, о своих литературных и археологических трудах.

Словом, стремился показать себя в наивыгоднейшем свете.

Гоголь спокойно его выслушивал, делая вид, что верит всем этим непревзойденным достоинствам хозяина, и переводил разговор на самые обыкновенные, будничные темы, рассматривая шкафы с книгами. Загоскин начал хвастаться книгами, показывая якобы совершеннейшие редкости, затем стал хвастаться шкатулками, табакерками. Наконец вытащил раскидное кресло с пружинами и так прищемил руку севшему в него Погодину, что тот закричал от боли. Гоголь даже не улыбнулся, вынул часы и сказал, что ему пора идти. Раздобревший, похожий на старого барсука Загоскин был в отчаянии.

Впоследствии Гоголь не раз вспоминал эту сцену с креслом и очень смешно рассказывал ее под хохот слушателей, показывая, как беспомощно пытался вырваться из кресла-мышеловки Погодин.

Гоголь прекрасно понял самодовольную ограниченность и мелочность Загоскина и предпочел укрыться от него ничего не значащим разговором. Он уже научился разбираться в людях. С разными людьми он сам казался разным человеком. С теми, кому симпатизировал, любил пошутить, посмеяться, поговорить по душам, почитать вслух стихи Пушкина или Языкова. Но с теми, кто был ему антипатичен, он упорно молчал или говорил о предметах самых незначительных.

Новым московским знакомством была и встреча с Иваном Ивановичем Дмитриевым. Это был наряду с Крыловым патриарх литературы. Он доживал свой век в большом доме с садом, дописывал мемуары и охотно принимал гостей. Сухонький стройный старичок, бывший министр, друг и современник Карамзина, он был остроумен и шутлив на старинный манер. Он хорошо помнил екатерининское время и забавно рассказывал истории и анекдоты о людях далекого прошлого. Гоголю он понравился своими изящными манерами, острым умом, живым интересом к происходящему вокруг него. Дмитриев был как бы символом старой дворянской Москвы, с ее недоверием к Петербургу, с ее маленькими деревянными особняками, тихими улочками, на которых пробивалась трава, с ее пышными и сытными обедами.

Подружился Гоголь и с Михаилом Семеновичем Щепкиным — знаменитым русским актером, еще в недавнем прошлом крепостным. Гоголь видел игру Щепкина в Петербурге во время приездов артиста на гастроли и высоко оценил ее правдивость. Приехав в Москву, он поспешил явиться к своему прославленному земляку. Щепкин в это время обедал в кругу своей семьи и друзей. Дверь из столовой в переднюю была настежь открыта, и в середине обеда в нее вошел новый, незнакомый большинству присутствующих гость. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова известной украинской песни: