Стреляли осколочными снарядами, особенно опасными на ровной местности. Чуть-чуть уточнить наводку — и они окажутся под смертоносным дождем. Их дивизия стоит тут всего десять дней, им еще не приходилось попадать под обстрел, но нервы уже напряжены — врожденные рефлексы не дремлют. И тело раньше, чем голова, отреагировало на опасность.

Они поползли к ржаво-зеленому пригорку, который и скрыл их. До чего утомительно ползти, — с них сошло семь потов, прежде чем они добрались до цели. Но холм, усыпанный опавшей листвой, вряд ли мог уберечь их от осколочных снарядов, рвавшихся за спиной. Снаряды шипели, как прибывающий экспресс, и падали то спереди, то сзади. Но в основном били по участку, лежавшему правее. Им здорово повезло!

— Или они з-засекли нас, или просто душу отводят, — высказался Шарли.

И тут же несколько снарядов, выпущенных один за другим, разорвались в ветвях ели — в двадцати шагах от них, и дерево заскрипело и затрещало, совсем как в мирное время, во время валки леса; Робер и Шарли инстинктивно сжались. Рвущиеся снаряды — это когда вокруг вас урчит, свистит и стонет. Порожденные злой волей, они не знают снисхождения.

Теперь обстреливали другой участок, довольно далеко отсюда. Несколько секунд офицеры лежали, вслушиваясь, боясь ошибиться.

— А все из-за этих сукиных детей, наших артиллеристов. Я-то их знаю. К ним не подступись, «мы, де, сами с усами», «мы науку проходили». Если б они не лезли к фрицам с этой своей наукой, те давно оставили бы нас в покое!

Они скользнули за куст остролиста и тут только наконец смогли перевести дух. Здесь тоже видны были следы обстрела: деревья стояли словно освежеванные, из живых ран вытекал по капле сок.

— Это немцы нам на затравку, — сказал Робер.

Здесь их уже не могли заметить; они устроились поудобнее, лейтенант Шарли развернул карту, и они стали сличать с ней местность.

До сих пор они замечали лишь печальную красоту пейзажа, безбрежные лесные дали, и вдруг он показал им другое лицо — откровенно милитаристское. Эта высокая гармония, дышавшая тихой грустью, эти затканные черно-белым просторы вдруг обернулись дорогами, разводящими патруль, жерлами орудий, грудами мертвых тел; зловещее карканье воронья завершало картину.

Одно за другим выявляли они уязвимые места противника: нанесли на карту замок Мальбрук, который кишел наблюдателями, время от времени попадавшими в окуляры бинокля, — а немцы спокойно занимались своими делами, словно врага поблизости и не было; одинокую ферму, где, по расчетам французов, немцы выставляли свой промежуточный пост; небольшое селение в несколько домов с красными крышами, выступавшими из-под снега: казалось, дома истекают кровью, — его называли не иначе как «дьявольский выселок». И еще офицеры пометили на карте опорный пункт французов номер один, скрытый лесными зарослями, опорный пункт номер два, замаскированный в ложбине, но так странно, что он лишен был не только сектора обстрела, но даже обзора — настоящий капкан для французов; опорный пункт номер три — против замка Мальбрук, единственный пункт, который был установлен на возвышенности, и, наконец, за ними — опорный пункт Аглена Верхнего, которым командовал Робер Друэн.

Стрельба прекратилась, и на землю снова легла тишина, нарушаемая лишь криком птиц.

— Ясно, — сказал Шарли. — В общем, п-придется выходить к твоему опорному пункту.

— Со стороны кладбища.

— Совершенно верно. И идем до живодерни, перпендикулярно переднему краю, постараемся держаться ближе к немцам, глядишь, кого-нибудь и подберем. Ведь если они нас услышат, они кинутся к своим — тут-то мы их и сцапаем.

— Порядок. Я иду с вами, а то тут засохнешь совсем.

Через живот и ноги, прижимавшиеся к промерзшей земле, холод проникал в них до самого нутра. Ночью будет, наверное, градусов двадцать пять.

В деревню Робер и Шарли возвращались кружным путем, по ложбине. Они принимали необходимые меры предосторожности, но безотчетно, и было в их поведении что-то и от суровой выучки солдата, не однажды побывавшего под огнем, и от небрежности новобранца, во время учений в мирное время. И эта граничившая с беззаботностью осторожность вполне соответствовала неопределенному характеру войны, которую они вели.

После трех месяцев дислокации на Севере фландрская дивизия по приказу командования была переброшена на Восток. Она сменила марокканских стрелков и каталонских пехотинцев. Штими понимали: для них это своего рода наказание за фрондерство и ослушничество, за их чрезмерную активность, и эти шахтеры и крестьяне, подчинившие себе весь край от Камбре до Лилля, от Валансьенна до Соммы, испытывали столь естественное для них смешанное чувство досады и гордости.

А вместе с тем стоять в тридцати километрах, а иногда и менее, от своего очага, своего дома, — они удерживали район Шельды, — знать, что тебя ждут жена, дети, твоя земля, привычный уклад жизни, и не поддаться соблазну — было выше их сил. И, конечно, они никак не могли взять в толк, зачем потребовалась такая мера, как отмена увольнительных, и почему их держали здесь в бездействии, в холодных сараях, в то время как до дому было рукой подать. Меры мерами, а каждую субботу все равно устраивались веселые «самоволки», и генеральный штаб, страдавший скудоумием, не придумал ничего лучшего, как перебросить всю дивизию в Лотарингию.

Робер взял горстку снега, растер им докрасна руки, тщательно вытер их сперва носовым платком, а потом еще полой шинели и снова сунул в перчатки. От холода глаза слезились. Дня не проходило, чтобы у них кто-нибудь не обмораживался. Зима тридцать девятого — сорокового выдалась суровая, почти все время термометр показывал -20°; солдаты не покидали позиций и мерзли в своих окопчиках, согреваясь лишь — и то не очень — сухим спиртом, когда тот был.

Это еще нельзя было назвать настоящей войной, но нечто похожее начиналось. Участился обстрел. Немцы, их довольно миролюбивая баварская дивизия, время от времени принимались упражняться в стрельбе по французским позициям, отвечая на вызов агленских батарей, получивших клички «Ирма», «Клара» и «Мисс Бромюр». Артиллеристы обеих сторон как могли проявляли взаимную учтивость. Они не стремились причинить друг другу зла, но порой случалось, что какой-нибудь бедолага, отправившийся по воду или до ветру, оказывался навсегда вычеркнутым из списков сражавшихся: он погиб, застигнутый более или менее случайной пулей, выпущенной почти наугад, и смерть его никому не была нужна.

Подразделение, которым командовал младший лейтенант запаса Робер Друэн, в мирное время постановщик на радио, занимало деревушку под названием Аглен Верхний, расположенную на отлете — невдалеке от крупного населенного пункта Аглена Нижнего.

С рекогносцировки Шарли и Робер возвращались затемно; красное пятно крыш Аглена Верхнего потемнело и казалось сгустком крови на фоне сиреневых сумерек; в памяти тотчас же всплыл образ пехотинца времен войн семидесятого и начала четырнадцатого годов.

Когда до деревни оставалось метров сто, Робер, вложив два пальца в рот, как уличный мальчишка, свистнул. И тут же в темноте у одного из домов возникла человеческая фигура. Навстречу им двигался рослый парень в форме сержанта.

Они вошли в деревню с восточной стороны. Прошлой ночью Робер Друэн приказал своим солдатам снять колючую проволоку, что те и сделали, несмотря на мороз, но кое-где она еще оставалась. Поэтому Робер и его спутники осторожно ступали по твердому насту, стараясь не напороться на торчавшие там и сям шипы, — это было похоже на игру в «жмурки». Их сопровождала варварская музыка, — при каждом неосторожном шаге раздавалось треньканье жестяных банок из-под консервов, развешанных на колючках на случай, если здесь вдруг объявится вражеский патруль.

Робер обменялся несколькими словами с сержантом — рудокопом по профессии, поздоровался с солдатами, те приветствовали его с суровой теплотой. Они любили своего командира, и они хотели, чтобы лейтенант, его друг, заметил, как они любят своего командира. Пост остался позади, перед ними лежала мрачная приземистая деревенька, лишившаяся всех своих обитателей, которые стали покидать ее с первых же дней мобилизации, и выпотрошенная, как устрица, от которой осталась одна лишь скорлупа. Считалось, что это опустошение — дело рук марокканцев и каталонцев, уже побывавших тут раньше, да иначе и быть не могло, ведь немцами здесь и не пахло, а штими примкнули к Сопротивлению.