Она бесцеремонно разглядывала незваных гостей и ждала, когда те уйдут. Но, поняв, что они и не собираются уходить, она покорилась обстоятельствам и, покусав свою полную губу, которая стала еще краснее, снова, только гораздо более властно, обратилась к мужу:

— Так что же случилось, Себастьян?

Ван Вельде чуть отвернулся, но продолжал глядеть на нее.

«Ван Вельде проиграл, — подумал Робер, — его попытка самоубийства была лишь способом, далеко не самым продуктивным, вырваться из плена этой стервы с алыми пухлыми губами, с томными глазами в коричневых обводах, с бесстыдно выпирающими грудями, даже когда на ней надет свитер, под которым скрыта ее перламутровая кожа».

Рука больного выпросталась из-под одеяла и потянулась к ней. Она состроила недовольную гримасу, но взяла его руку в свои, погладила ее и вдруг вздохнула, млея от воспоминаний. А он ответил:

— Ты сама знаешь!

Между ними словно пробежала искра, и нежность затопила обоих. Они носили в себе столько всего вместе пережитого: их маленькие радости, взаимные уступки, надежды, — что не могли не почувствовать боли от разрыва. В лице больного сразу появилась жизнь.

— Да, — все более распаляясь, повторил он, — ты сама все знаешь!

— Ну… как тут можно кого-нибудь винить? — тотчас же отпарировала она, и в интонации ее голоса прозвучал вызов, — извечная борьба между Мужчиной и Женщиной приучила ее всегда быть начеку.

Она не только подчинила его своей воле, но она была еще более изворотливой, смекалистой и более жизнестойкой.

— Ты, ты виновата. Ты меня не вини. Я завсегда тебе был верный, как пес, да, как лес…

Он так разволновался, что снова заговорил на своем диалекте, и снова к Роберу вернулось это тягостное чувство, будто он уже где-то видел Ван Вельде и у того тогда был тот же вид побитой собаки, — «шобаки», как звучало на магнитофонной пленке, — и беспокойный взгляд, то же раздирающее душу выражение лица.

— Но почему, Себастьян? Почему ты это сделал?

— Потому што ты меня бросила! А я не хочу, не хочу! Мне без тебя нету жизни!

Какие смешные слова. И тем не менее они потрясали: человек, произнесший их, решил расстаться с жизнью, и поэтому сейчас они звучали полновесно. Робер быстро прикинул, сколь велика была угроза гибели: пятьдесят таблеток, слишком много. Интересно, знал ли Ван Вельде, что, если превысить дозу, способную убить человека, это может спасти его? Должно быть, об этом знают многие, даже те, кто не слишком разбирается в медицине, — благодаря газетам и описанным в них случаям. Не решил ли рыжий сыграть ва-банк, думал Робер, воспользоваться последним шансом, выкинуть последний козырь, — короче говоря, не шантаж ли его попытка самоубийства? Все-таки не надеется ли выжить тот, кто пытается расстаться с жизнью из-за несчастной любви? Сколько женщин вскрывают себе вены, все-таки надеясь, что их подберут, прежде чем они истекут кровью, — и в-девяти случаях из десяти их действительно спасают.

Врачи и гость молча наблюдали за сценой: в центре восседал Эгпарс, а по бокам — Оливье, как всегда насмешливый и абсолютно спокойный, словно и не было никакой ссоры с Фредом, и Робер, поглаживающий левой рукой кисть правой.

Ван Вельде с женой, казалось, совсем забыли о них.

— Кто же, по-твоему, виноват? — тихо говорила она.

— Ты, ты одна виновата! Я завсегда был честный ш тобой! Ты же знаешь!

— Ну еще бы! Тебе ведь было на меня наплевать. Не потому ли, что других баб хватало?

— Неправда, неправда!

Ван Вельде становился все беспокойнее. Он настойчиво повторял одни и те же фразы. Но она упрямо продолжала:

— Прекрасно, я спала с мужчинами…

— И с Фредом тоже!

— Да, и с Фредом. И с другими!

— Плевать мне на других! Я только не хочу, чтобы ты ложилась с этими проклятыми лекарями! Все они дерьмо!

Эгпарс кашлянул. Но Ван Вельде не обратил на него внимания: вид у главврача был дружелюбный; Оливье тоже не казался заносчивым. Пожалуй, немного неспокойный. Конечно, он спал с этой мерзавкой Сюзи. Это уж точно!

— Идиот, они не нужны мне!

— Но ты спишь с ними! Ведь ложишься голая с ними! А со мной отказывалась.

Он начал хныкать. Он становился неприятным, каким-то склизким. Его толстые бескровные губы вызывали чувство гадливости. Ван Вельде призывно постучал по матрасу рядом с собой. Плохо воспитанный подросток. Порочный мальчишка в шкуре взрослого с невыигрышной наружностью. «А если б я увидел его не лежащим, узнал бы я его тогда?» — спрашивал себя Робер.

Она держала его за руку. И терпеливо втолковывала ему, как непослушному ребенку:

— Ты же знаешь, сначала я была верна тебе.

— Все вы сестры — сучки!

— Ты говоришь чушь. Разве я виновата, что ты все время пьешь. Когда ты пьешь, ты уже ни на что не годишься.

— A-а, не гожуся, не гожуся, значит?

— Когда выпьешь — да, а пьешь ты все время!

Столько нежности было в каждом ее жесте, и так беспощадны были слова. Она ласково провела рукой по его лбу, на котором блестели капельки пота. Он схватил ее руку и стал покрывать поцелуями: пальцы, ладошку. Женщина, вся обмякшая, томно вздыхала. Видно было, как под свитером напряглись ее груди. «Сучка», — подумал Робер.

Она сказала:

— Успокойся, малыш.

«Малыш». Нетрудно было догадаться, что эта девка, созданная природой, чтобы иметь дело с сильными самцами — вот борцы для нее в самый раз, — вполне годилась в матери этому несчастному малому, физически недоразвитому.

— Все-таки ты не отказываешься, что валялась с другими.

Он похотливо сопел.

— Я женщина, как и все.

Несколькими годами раньше Робер Друэн изучал дело Стейнхель, этой эгерийки Третьей республики, любовницы Феликса Фора, невинно осужденной, — ей инкриминировали убийство мужа и матери, умерших при загадочных обстоятельствах. Телевидение не сочло возможным сделать на ее материале передачу и поступило правильно. Но когда Робер перелистывал досье, его поразила одна фраза, выкрикнутая во время «прений сторон» мадам Стейнхель: она призналась, что лгала, чтобы скрыть от всех, и в частности от дочери, свою «жизнь как женщины».

А для горячей Сюзи ее женская жизнь имела, наверное, такое же, если не в десять раз большее значение, что и для холодной Мег.

Робера вдруг разобрало какое-то нездоровое любопытство, и он стал пристально разглядывать Сюзи: слишком полные губы, влажные от слез глаза, подрагивающие ноздри, медового цвета длинные волосы, ниспадающие волнами на плечи. Вероятно, Сюзи была неудовлетворена как женщина и, вероятно, была нимфоманка.

— Я не могла иначе, — сказала она, не отнимая руки.

— Шлюха!

Но оскорбление звучало почти нежно.

Себастьян откинул голову, его дыхание участилось. Кадык судорожно заходил. Оливье поднялся. Эгпарс удержал его.

— Но, патрон, у него сейчас будет криз!

— Нет.

И действительно, Ван Вельде постепенно приходил в себя. Неподдельная печаль прошла по лицу Сюзи, но из-за ямочек на круглых щеках оно продолжало оставаться безмятежным. Ее тянуло к этому мужчине, она еще питала к нему нечто похожее на любовь. Сюзи злилась и в то же время испытывала приятное волнение, — если б не эти тут, она бы сейчас разделась, скользнула бы к нему под одеяло и баюкала бы его и ласкала. До тех пор, пока не почувствовала бы рядом с собой мужчину, а потом — вновь разочарование и падение, еще более низкое. У Робера пересохло во рту; было во всей этой сцене что-то нечистоплотное. Словно они украдкой подглядывали, как испорченные мальчишки.

— Ну, раз так… — выдавил из себя Ван Вельде.

— Ты не только что узнал об этом!

— Раз так, не надо было возвращаться.

— Ты же сам умолял меня! Ты сказал, что убьешь себя. Что у тебя, мол, остался с войны пистолет…

Последние слова пронзили Робера. Но женщина не придала им особого значения. Она говорила о пистолете, который остался у Ван Вельде с войны, не задумываясь, просто так, и он действительно остался у Ван Вельде с войны.