— Нет, больше этого не повторится. Я так рад, что проведу рождество в семье. Я мечтал об этом. Ах, да что там! Счастливого вам всем рождества!

И уже знакомая сцена: дружеское рукопожатие Эгпарса, озорное — Оливье, непривычное и вызывающее замешательство — Робера.

— Он директор пивоваренного завода в Генте, — давал пояснения Оливье, — из породы обольстителей. Поскольку его блондинки требовали больших расходов, он пошел на своего рода мошенничество. В один прекрасный день его застали в чем мать родила у курзала Остенде: он «дополнял» недостающими деталями — внушительных размеров, но мастерски вылепленными — пышнобедрую Матильду; впрочем, из-за Матильды город разделился на два лагеря: свободомыслящие ей рукоплещут, а люди благовоспитанные в негодовании отворачиваются. И пришлось красавца мосье Ланглуа изолировать от общества. Благовоспитанные и по сей день никак не успокоятся.

— Ланглуа — истерик, — сухо оборвал его Эгпарс, и Роберу показалось, что временами главврача раздражает несерьезный тон и чрезмерная словоохотливость его помощника. — Эгпарс уточнил: — Не в общепринятом смысле слова, отнюдь. У него мифомания. Чаще недугом этим страдают женщины. То, что называют шармом. Интересно было бы взглянуть на историю под этим углом зрения, показать ее повороты через Аспазию, Попею, Мессалину, — о последней, кстати, ничего другого и не знают, — и Агнессу Сорель, Дю Барри, Жозефину… Кстати, это помогло бы переосмыслить понятие «женская притягательность»…

— Сразу видать холостяка, — не преминул вставить Оливье, сверкнув белозубой улыбкой.

— Итак, у мужчин это встречается реже. Их называют обольстителями. Из их рядов вербуются Казановы, Сен-Жермены, Калиостро и, может быть, Месмеры, хотя случай Месмера более сложный. У меня лично Месмер вызывает восхищение. Шарлатаны не лишены приятности. Наш друг Оливье Дю Руа по своему психическому складу тоже немного расположен к этому.

— Благодарю, мосье, — отозвался Оливье, отвесив поклон, каким мог бы похвастаться персонаж Комедии дель арте.

— Не удивляйтесь, мосье Друэн. Все здоровые люди носят в себе зародыши душевных болезней, отчего такая нудная вещь, как здоровье, приобретает некоторую интересность. Я, например, склонен к меланхолии. А в вас, мосье Друэн, должно быть, чередуются подъемы и спады настроения, не так ли?

— Вы абсолютно правы, доктор.

— Вы потенциальный циклотемик… Так уж устроен человек. Поэтому психиатрия — увлекательнейшая из наук. Это увеличительное стекло, через которое просматривается механизм работы мозга так называемых нормальных людей. Возьмите хотя бы Мориака…

— Да, Мориака, — с удовольствием подхватил Оливье. — Будь внимателен, Робер, у мосье Эгпарса имеется ряд замечательных мыслей, касающихся литературы…

— Так вот что пишет Мориак: «Я много работал. Дети расшумелись. Шум все больше и больше действовал мне на нервы, и был момент, когда я, вне себя от ярости, вскочил и бросился к ним, готовый изрубить их на куски. Но я ограничился выговором, и на этом дело кончилось». То, что испытал Мориак, — но он-то сумел в себе это подавить, — вот это самое состояние толкнуло несколько дней назад некоего инженера из Дамма на преступление: он зарубил топором собственную жену, потому что она, выполняя какую-то домашнюю работу, производила слишком сильный шум. Мы все устроены одинаково.

— Можно вам задать один вопрос, доктор? Вы уверены, что парень, которого вы только что отпустили, снова не напьется вдрызг?

— Кто, Меганк?

— Да. И что очаровательный мосье Ланглуа снова не начнет…

— Похабить Матильду, — заключил Оливье. — Потому что у него прямо руки чешутся.

— Я не уверен, мосье Друэн. Абсолютно не уверен. Мы ходим по земле и не изолированы от жизни. Мне кажется, что мосье Ланглуа не примется за старое, по крайней мере, в той форме, какая может вызвать протест общества. Но я совершенно не уверен, что он не выкинет какой-нибудь другой несуразицы. Что касается Меганка, то я назначил с ним свидание на второе января. Если он пройдет мимо Счастливой звезды, можно считать, что он выдержал испытание. Если же он там задержится, завтра мы снова увидим его здесь.

— Тогда чем же объяснить эти отпуска?

— Они входят в комплекс лечения. Это один из методов перевоспитания больных. Еще недавно больницы такого типа существовали не ради больных. Не для них, а против них. Чтобы защитить общество. Теперь больница пытается существовать ради самих больных. Больница как жизнедеятельный организм против больницы-тюрьмы.

Эгпарс все время забегал вперед, что не мешало ему вести оживленную беседу со своими спутниками.

— По правде говоря, я только тем и занимаюсь, что говорю. Слова — самое действенное лекарство из тех, которыми я располагаю.

— И рукопожатия, — добавил Оливье.

Ключ. Дверь. Скрежет железа. Еще сотни метров по застекленному коридору, и они уже в другом здании, очень похожем на предыдущие. Больных — несколько десятков. Они играли в карты, разговаривали, читали. Чаще слышалась фламандская речь, иногда — французская. Здесь, где больше было простого люда, мало кто говорил по-французски. Чужие слова сливались в непривычное, чуждо звучавшее для Робера жужжание, как будто оно исходило от полуреальных существ.

Кое-кто из больных лежал. Пятеро возились с яслями. Рядом валялись раскрашенные фигурки святых, — доморощенная скульптура, но догадаться, кого они изображали, было можно: вот дева Мария, а вот — Центурион, а вот — Пастухи, Цари. Они были больше, чем провансальские куклы, и раскрашены ярче. Ясли смастерили высокие, метра в полтора. Грот присыпали сверху порошком борной кислоты — снег на скалах. Двое молодых людей в пуловерах ломали на скалы гудронированный картон: из него собирались воздвигнуть соседнюю гору, а еще один больной вырезал из серебряной бумаги звезды.

Музыка играла чуть тише, но это было так же приторно.

Оливье комментировал:

— Это главный административный корпус, от него расходятся во все стороны пять лучей. Я имею в виду пять отделений, открытое не в счет. В первом держат тех, кто где-нибудь работает, вроде мажордома, Улыбы, потом еще садовники, столяр, трое поваров, им разрешено свободно расхаживать по всей территории. В четвертом — более или менее легкие больные: с неярко выраженной патологией, с навязчивостями, слабоумные и алкоголики… Самые заурядные, так сказать. Чистилище. Второе, которое носит имя Эскироля, великого французского ученого, предназначено для впавших в детство стариков и неизлечимо больных. В третьем — шизофреники. В пятом — буйные…

— Как в Змеином гнезде.

— И да и нет. У автора больные меняются местами, что очень эффектно, но не совсем точно. Во всяком случае, ни в Бельгии, ни во Франции, ни в Италии такого не бывало. Практически, когда у врача уже сложилось определенное представление о больном, он помещает своего пациента в соответствующее его состоянию отделение на все время лечения, и нужны слишком серьезные основания, чтобы перевести больного в другое отделение.

Робер бросил взгляд на ясли, над которыми один из больных сажал черные звезды; благодаря разноцветной бумаге в декорации были представлены все необходимые цвета. На стене уже красовалось несколько больших букв, желтых, зеленых и красных:

Главврач и его спутники переходили от группы к группе. В первые минуты Робер увидел только колышущуюся человеческую массу. Теперь он мог различить лица. На него больные реагировали по-разному. Некоторые безоговорочно принимали его за «дохтора» и обращались к нему так же, как и к Оливье. В иных взглядах читалась озабоченность появлением нового человека, а иногда и явная враждебность. Эгпарс подхватил Робера под руку, — ведь он его гость, — и потащил его к высокому здоровяку с открытым лицом, живыми глазами, мужественной посадкой головы; надетый прямо на голое тело свитер открывал широкую, крепкую шею. Больной, явно эйфорического склада, пришел в восторг, оттого что смог пожать руку врачам. А руку Робера он стиснул обеими ручищами и трижды с чувством тряхнул ее.