Робер молчал, он был удивлен, взволнован.

Оливье набил трубку и тихо сказал:

— Общество поклоняется тому богу, которого оно заслуживает.

Из-под маски клоуна в расшитых звездами тряпках проглянуло живое человеческое лицо.

И снова звякнуло медное блюдо чеканной работы, то самое, что служило мишенью. Жюльетта вздрогнула. Оливье бросил пистолет на кровать.

— Ты не можешь даже представить себе, Робер, как мне здесь хорошо. Не знаю, что меня ожидает в дальнейшем, неизвестно, буду ли я хорошим врачом, но мне хорошо. Раньше, когда я занимался Бюффе, стоило мне открыть утром глаза, как на меня наваливалась тоска. Прежде я со страхом гляделся в зеркало: на меня смотрел оттуда чужой человек. Теперь же я просто не вижу себя. Понимаешь? Я бреюсь, но я себя не вижу, и ничто меня не мучит. Я знаю, что я это я, и мне хорошо. В больнице, какой бы она ни была, мне нравится одна вещь — в ней есть что-то материнское. Словно ты припал к груди матери. Материальных забот — никаких. Время бежит себе и бежит.

— Странно, — сказал Робер, — но и у меня такое же ощущение. В первые минуты эта крепость вызывает протест. Но потом начинает казаться, что ты здесь уже бывал и все кругом тебе знакомое, свое. Я все думаю, почему так, и не могу понять…

— А ты ведь не изучал медицину.

— Где там!

— Ох, тошнит от вас, — сказала Жюльетта, которая вот уже несколько минут молча слушала их.

Она резко поднялась и кинулась в комнату, которую Оливье назвал «ее апартаментами», дверь за ней с шумом захлопнулась.

Оливье рассмеялся.

Робер смущенно покачал головой.

— И главное, что это искренне. И она мучается, потому что уже давно ничего не понимает.

— Она сердится на тебя за то, что тебе хорошо, — сказал Оливье.

— Не так категорично! Тоже мне психолог!

— А, дьявол с вами! Еще виски?

— Разумеется, — сказал Робер, усаживаясь поглубже в кресло и подставляя ноги огню.

Он блаженно потянулся. Что верно, то верно, и он тоже чувствовал себя в этом большом старом доме покойно и уютно. А все-таки что ему напоминали эти места?

— У меня такое впечатление, — тихо проговорил Робер, — будто вся эта обстановка мне давно знакома, будто я уже бывал здесь и даже жил тут.

— Может, ты когда-нибудь содержался в таком доме?

— О, тоже мне, Кнок![5] Из тебя вполне может выйти второй доктор Кнок! Нет, я серьезно. Такое впечатление, словно ты все это уже видел, и это должно бы тревожить, а на самом деле мне бесконечно покойно.

— Ощущение «когда-то виденного» — вещь, хорошо известная в лечебной практике. Оно преследует многих больных, им кажется, что они участвуют в пьесе, которую уже когда-то играли: те же декорации, те же слова, которые им кто-то подсказывает. Они словно вновь переживают свою жизнь.

— Совершенно верно! — сказал Робер, чуть приподнявшись.

Из-под вьющихся волос озорно смотрели большие умные глаза с бархатистым отливом. Он выглядел очень молодо. И стал вдруг выше и стройнее. И менее скованный, более импульсивный — более бесшабашный и как никогда юный.

— А, вспомнил! Сен-Сир, старик! Ну конечно же, Сен-Сир! Когда я учился на офицера запаса. Это его дверь, его залы, лестницы, по которым мы носились как угорелые, потому что всегда опаздывали, и этот парк с прудом — биде мадам Ментенон, и загон, где вышагивали провинившиеся сенсирцы в элегантных лохмотьях. Да, да, это то самое. И столовка, где кормили обильно и невкусно. Но как я жрал, бывало, — за ушами трещало: голод-то — не тетка. И, помню, я все боялся, что меня не пустят в отпуск. Как же это называлось? А… «увольнительные — чаевые». А на занятиях мы, бывало, играли в покер, — положим друг на дружку уставы, спрячемся за ними и вот режемся! И спал я тогда как убитый.

За перегородкой послышался заливистый смех Домино и затем скорбный голос Жюльетты: она выговаривала девочке за слишком громкий смех. И отчего им всем так весело!

— Нет, действительно, — продолжал Робер, — ваш городок чем-то напоминает военный. Да, да, не спорь. Эти строения похожи на казармы. Кастрюли — на котелки. А здешние порядки — то, что нельзя свободно выйти, хоть иногда это и удается… А твой мажордом! Да это же настоящий денщик. Так что загадка разгадана, и я доволен!

— К сожалению, это ничего не объясняет.

— А привратник! Он просто чудо! Это же вестовой, тупоголовый и добросовестный, ничего не сделает против инструкции; не дай бог что-нибудь случится, еще отвечать придется. А телефон! Потрясающий телефон! Такой телефон увидишь только у солдат на постое.

— В котором часу вы приехали?

— Около пяти.

— Значит, он еще не был пьян.

— А что, он пьет?

— В этом все и дело. Он служащий. Отравлен алкоголем и время от времени его помещают для лечения от запоя в больницу. Здесь не пьет. Его выдворяют обратно к нормальным. Он снова служащий и снова пьет. И как только переберет — равновесие нарушено, и он опять у нас. По нему можно изучать поведение предметов в водной среде. Достаточно щелчка, чтобы он оказался по другую сторону зеркала!

— Как Алиса в стране чудес!

— Но бывают моменты, когда трудно наверняка сказать, болен он или в хорошем состоянии. Это периоды осмоса.

— А тот, что был с ним? Ну, который все время улыбался.

— Пьетер? Он здесь с детства. Сейчас ему лет тридцать. Но интеллектуальное развитие у него — шестилетнего ребенка. Таким он уже и останется. Кстати, очень любит детей.

— Для маленькой нет опасности?

— Никакой. Сексуальная недоразвитость. Чего не скажешь про мажордома…

— А что мажордом?

— О, тут совсем другое. Тоже интересный тип. Единственный в своем роде. Он и привратник два сапога пара. Тоже алкоголик. Когда он не пьет — вполне нормальный человек, ты сам видел. А не пьет он, когда находится здесь. Правда, тут у нас и вино и виски. Всегда. Только руку протяни. Но он не притронется. Его это не интересует. Ему важно выйти отсюда. И выходит. А через некоторое время он опять напивается до потери сознания и опять попадает к нам. Как правило, ему хватает Счастливой звезды. Местные жандармы хорошо его знают.

Они не торопясь потягивали виски, звеня кубиками льда о стенки стаканов с голыми девицами, и по мере того, как льдинки таяли, звон становился все прозрачнее и тоньше.

Домино и Жюльетта затихли в соседней комнате. Квартиру, словно ватой, обложило мягкой уютной тишиной, однако в самой тишине билась жизнь, и было в ней что-то «матерински-утробное», как сказал доктор Дю Руа.

Он обожал броское слово, Оливье Дю Руа, и был напичкан «свежими мыслями», — по крайней мере, ему они казались таковыми, хотя, может, он был не так уж и неправ.

— Я думал, что в сумасшедшем доме более неспокойно, — сказал Робер.

— Это только в театрах сумасшедшие беснуются! Боюсь, я не смогу показать тебе слишком много действительно буйных. Картина постепенно меняется. Еще одно романтическое представление доживает последние дни. Буйно помешанных становится все меньше и меньше. Ларгактил делает свое дело.

— Ларгактил?

— Да, пенициллин для душевнобольных. Сильнодействующее успокаивающее средство. Скоро те, кто шьют смирительные рубашки, останутся без работы. Если только не возьмутся за тех, что разгуливают на свободе.

— Прекрасная мысль, — сказал Робер, — все будут ходить в униформе.

Оливье прыснул.

— А как Лидия? — спросил Робер.

Вот уже с четверть часа этот вопрос вертелся у него на языке. Он бы предпочел, чтоб Оливье первый заговорил о своей жене.

— Лидия, — отвечал Оливье, — прелесть! Она со всем согласна, правда, пребывает в полном неведении относительно того, что ее ожидает. Она выходила замуж за богатого человека, а не за какого-то там лекаришку в сумасшедшем доме, который теперь гол как сокол. Она не из пугливых, но, на мой взгляд, многого не понимает. А если и поймет, то не примет, — Жюльетта, но в другом жанре. Робер, ты, что ли, мне рассказывал об одном преподавателе истории, который во время войны ни с того ни с сего бросил преподавание и занялся ловлей форели?