Робер подошел к бюро, где стоял аппарат. Протянул было к нему руку, но взять трубку не решался. Хорошее воспитание боролось с профессиональными рефлексами. Наконец решился. Словно что-то толкнуло его. Так было нужно. Услышал женский голос — голос северянки. Далекий голос.
— Алло, алло! Это доктор Дю Руа? Это вы, доктор? Доктор, это вы?
— Нет, это не доктор Дю Руа.
— Скажите, мосье, вы видели Фреда?
— Фреда?
— Да, Фреда.
Робер умел расшифровывать голоса, этому его тоже научила профессия. Перед тем как пойти на телевидение, он много работал на радио. В голосе женщины слышалась тревога, и ей было все равно, с кем она разговаривает.
— Мне непременно надо увидеть Фреда! В главном корпусе его нет. Я должна отыскать Фреда! Если Фред придет, скажите ему — звонила Сюзи. Сюзи Ван Вельде. Он должен прийти с минуты на минуту. Это очень важно.
— Хорошо, мадам, — сказал Робер. — Я предупрежу доктора Дю Руа, как только он придет.
Робер положил трубку, ему было неловко. Но его забавляло, что приходится говорить «доктор Дю Руа». Год назад никому бы и в голову не пришло поставить слово «доктор» рядом с именем Оливье. А теперь он для всех — доктор: и для привратника, и для управляющего, и для маленькой Сюзи Ван Вельде. Возможно, она вовсе и не маленькая. Ван Вельде. Он столько их знал: Ван Вельде, или Ванвельде, или Вандервельде.
Робера взволновали страстные интонации этого женского голоса, и ему вновь стало не по себе. Он подошел к огню. Было бы лучше, если бы «доктор» сам говорил с ней. Но служба есть служба. Все это отдает буффонадой, мистификацией, а он, сам не зная почему, одно из ее действующих лиц.
Домино обнаружила на кровати забытого Тэнтэна — Тэнтэн и сигары фараона, с иллюстрациями Эрже — и, забыв обо всем на свете, погрузилась в волшебный мир, созданный художником. Робер вспомнил — Оливье писал ему, что часть своего досуга он посвящает расшифровке психического склада Тэнтэна. Оливье и прежде, когда еще не ходил в медиках, проявлял интерес к такого рода людям — замкнутым и с причудами.
На бюро царил беспорядок, — квартира холостяка! Меблировка комнаты представляла собой странную смесь псевдосредневековья — стиль Генриха Второго Бельгийского — и модерна: шведские книжные шкафы с подвесными полками на тонких металлических прутах, там и тут — длинные зеленые языки сансевьеры, бар, оставленный открытым, с бутылкой виски «Белая лошадь» (Оливье ненавидел французское). А рядом с виски — тонизирующий напиток на случай, когда «голова раскалывается». Тогда, говаривал Оливье, лучшего напитка не найти, но когда у него была свежая голова, он предпочитал виски. Как и его любимый герой, капитан Хаддок, партнер Тэнтэна.
На старом бюваре из зеленой кожи лежала стопка листков бумаги, исписанных энергичной, нервной рукой «доктора». «Не забыть бы: когда я увижу его, я скажу ему: „Здравствуйте, доктор“. Впервые после происшедшего с ним превращения. Нет, такой блестящий случай нельзя упускать! „Здравствуйте, доктор!“» Внимание Робера привлекли голубые коробки со швейцарским табаком амстердам, на которых был нарисован моряк в шапочке, весело попыхивающий трубкой. Hollandscher Rooktabak Fijne snede[2]. Плоды нашей цивилизации! Лучший голландский табак изготовляют в Цюрихе, а шотландским пивом торгуют в Бельгии!
На одной из полок шведского шкафа Робер увидел изящный кольт, который Оливье всегда носил с собой и чьи крошечные снаряды всегда попадали в цель, — Домино ему очень обрадовалась. Книги на полках стояли как попало. Робер прочел несколько названий: роман Ильи Эренбурга, Краткий курс психиатрии Барука, Цвет, упавший с неба Ловекрафта. «А вкус у него не изменился, если не считать нового увлечения — психиатрии!» Так что, хоть самого Оливье сейчас и не было, дух его витал здесь и не давал гостям забывать о хозяине.
Фред… Надо предупредить Фреда… Робер отчетливо услышал тревожный, напряженный голос женщины. Что и говорить, Оливье Дю Руа обладал даром создавать острые положения. Он был творцом драм.
Фред… Надо во что бы то ни стало предупредить Фреда… А в конце-то концов! То, что происходило с Фредом, касалось только Фреда! Точно так же, как истории О., касались только самого О., — на столе у Дю Руа лежала и эта маленькая книжечка, изданная Повером, загадочная, непристойная и неповторимая. Психиатрия и марксизм, рассказы лучших советских писателей, научные выкладки и салонный эротизм! Крепкий коктейль, ничего не скажешь! Прибавьте еще пистолет, и вы получите схему устройства, — устро-о-ойства, как говорили тогда в Париже, — «доктора» Оливье Дю Руа.
— Шут гороховый, — с нежностью прошептал Робер.
В дверях показалась Жюльетта, она превосходно вошла в роль испуганной путешественницы.
— Ты мог бы, по крайней мере, помочь мне дотащить чемоданы!
— Да, — рассеянно сказал он, — сейчас.
Он уже опять стоял у окна. Когда ждешь, тянет к окну. Из окна берлоги Оливье была видна часовня, торчавшая справа, и постройки из кирпича, в сумерках казавшегося густо-красным, чуть дальше блестели цветные стекла и виднелись очертания внутреннего дворика; тощие деревья со всех сторон подступали к больничным корпусам, словно хотели их задушить. Внизу у крыльца бок о бок стояли две машины, словно два друга, как их хозяева: красный «бристоль», полыхавший в свете входной лампы, и зеленая «аронда». Улыба «дежурил» возле зеленой машины. Он разглядел в окне Робера и стал делать ему какие-то загадочные знаки. То ли хотел его вызвать, то ли что-то сообщить ему.
— Да, — повторил Робер, — иду. — Он обернулся. Его жена стояла бледная, с побелевшими губами. Когда Жюльетту охватывал гнев, ее лицо становилось похожим на японскую маску.
— Слушай, Робер, из уважения к твоему ремеслу я многое тебе прощала, но теперь…
Снова зазвонил телефон. Жюльетта сокрушенно вздохнула. Робер снял трубку.
— Прекрасно, как у себя дома! — не удержалась она.
Робер не обратил на ее слова внимания, лишь рука в кожаной перчатке дрогнула, повелевая замолчать.
— Нет, мосье, — сказал он. — Доктор Дю Руа не возвращался. По-моему, он еще на работе. Я ему передам, мосье, не беспокойтесь, как только он придет. — Робер положил трубку.
— Слушай, Робер, — взорвалась Жюльетта, — делай как знаешь, но у меня сердце сжимается: и ради этого мы пожертвовали рождеством в Бо-де-Прованс?! Ты эгоист, ты думаешь только о себе! А если маленькая подхватит какую-нибудь заразу! Ведь это же больница!
— Душевные болезни не заразны, — отпарировал Робер.
— О! — простонала она, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу… (Какой красивый у нее рот, даже когда он у нее приоткрыт, как у рыбы.) — О! Конечно, я и забыла: это же сумасшедший дом! Боже мой, куда я попала!
Жюльетта задыхалась.
Она в изнеможении упала на стул.
Поверженная, раздавленная.
Робер внутренне корчился от смеха. Однако в его намерения не входило сыграть с ней злую шутку, хотя она это и заслужила. Он просто не мог раскрыть своих карт: узнай она, что ей придется провести рождество в качестве гостьи дома умалишенных, она бы ни за что на свете не согласилась уехать из Парижа!
Жюльетта поднялась, она еле держалась на ногах.
— Я не останусь здесь, чуть слышно произнесла она. — Сегодня же я перееду в гостиницу, в Брюгге. Домино я беру с собой.
Он не ответил.
Тогда она закричала:
— Безумный, ведь здесь же настоящий ад! Ты сам разве не понимаешь, что здесь — ад!
Она уже натягивала пальто.
Послышался шум мотора, вот он затрещал под окном, потом все смолкло. Рука в кожаной перчатке шевельнулась, словно хотела удержать Жюльетту. Робер вернулся к окну.
Долговязый Оливье Дю Руа спрыгнул с мотороллера, прислонил его к стене и, бросив на ходу несколько слов Улыбе, который и бровью не повел, а затем дружески и весело помахав окну во втором этаже, взбежал на крыльцо.
