«Сурок… Где же ты?»

Но Сурок бился где-то вдалеке. Не бился даже, а отбивал летящие в лицо смертоносные копья.

…Отвлёкшись, Марк получил глубокую рану в плечо, в голень, серп просвистел над головой, срезая волосы. Придя в ужас от мысли, что с него чуть не сняли скальп, Марк бросился в сторону, надеясь вырваться из смертельного круга четверых врагов и бежать, бежать, бежать… И в тот же миг с опозданием понял, какую роковую глупость совершил, пойдя на поводу у страха!

Привыкшие преследовать и убивать бегущих, солимы не отпускали своих жертв. Два нелюдя бросились наперерез, разя одновременно: одно копьё Марк каким-то чудом отвёл рукой, другое же настигло его как молния — точно между рёбер, чуть повыше печени. Ударило, легко пронзив кольчугу, жилет и плоть и тут же вырвалось назад.

Марк развернулся в воздухе, издав громкий истошный крик — боль от этой раны невозможно было стерпеть! Он не чувствовал, как струится кровь из глубокой раны — внутри всё загорелось и запылало. В тело будто всунули горящий смоляной клубок.

Яд! Ни один воин не выжил с такими ранами в недавнем бою!

Поражённый ужасом Марк ещё как-то устоял на ногах, тяжело, будто сквозь полусон осознавая, что это конец и надо шептать предсмертную молитву…

«Я сделал, что смог… меня запомнят героем…»

Словно чего-то испугавшись, отпрянули враги. А затем — одновременно обернулись в сторону, но не туда, где безуспешно махал топорами неистовый Сурок, а в ту часть сельвы, откуда и пришёл к Раздорожной Таверне отряд Марка.

Ослеплённый болью Марк ощутил их тревогу. Нет, не тревогу даже, а слепой, безумный ужас! Ужас перед неким страшным врагом, куда более жестоким, чем они сами. Врагом, истребляющим их род в корне, врагом, перед которым они — всего лишь жалкие лесные зверушки. Этот враг приближался, и они, как свора шакалов, почуявших приближение голодного льва, бросились наутёк в чащу.

Марк успел досмотреть, как исчезают их спины и почувствовал, что не может стоять. Меч выпал из быстро слабеющей руки. Марк медленно опустился на колени и завалился набок. Жуткая боль прошла. От неё уже не мутило разум, но навалилась такая слабость, что и пальцем не пошевелить. Единственное, на что его хватило в эту минуту, так это просто смотреть на зелёную чащу и толстенные стволы титановых деревьев.

А потом свет начал тускнеть, тускнеть, а взгляд затуманиваться, пока не померк вовсе…

Он пролежал так, не зная сколько, ни о чём не думая, как вдруг почувствовал на шее чьё-то лёгкое прикосновение.

— Он жив, Элейна? — знакомый, очень знакомый женский голос!

— Жив, подруга, но тёмная горечь убьёт его ещё до заката, — а этот задорный девичий голос был ему незнаком. — Я присыплю светоцветом, и надо тащить его отсюда.

Уже ничего не видя и не слыша, Марк ощутил, как с него стаскивают кольчугу, жилет, рубашку и прямо в отрытую рану что-то щедро сыплют или льют.

«Что это? Травяной настой морфелонских лекарей? Это не поможет, не поможет… с такой раной…»

…Марк изогнулся, сделав судорожный вздох — но нет, это была не боль! Это было нечто подобное густой-прегустой тьме, которую вдруг рассекли ослепительно яркие лучи света. И ужас охватил Марка, когда он почувствовал: тьма — это он, а свет — это снадобье в его теле! Страх не объял его, как это случалось в минуты опасностей. Страх наполнил его изнутри, каждую клеточку. В это мгновенье Марк испытал ужас живой тьмы, убегающей от всемогущего света, почувствовал, что его рассеивают и разносят на тёмные обрывки по просторам вселенной. И боли, в её обычном телесном понимании, не было.

Но лучше уж боль! Любая. Её хотя бы можно осознать.

Неожиданно в голове прояснилось. Марк будто очутился в очень ярком и подробном сне. Он ощутил себя шагающим или плывущим под куполом какого-то громадного храма. Он двигался по длинной золотистой ковровой дорожке навстречу далёкому величественному престолу, а по обе стороны стояли ряды молчаливых свидетелей: рыцарей и священников. Он плыл к престолу — туда, куда его влекли самые глубокие и до сих пор неосознанные стремления, а губы произносили давно забытые слова:

— Там, где ненависть, сеять любовь.

— Там, где вражда, сеять мир.

— Там, где обида, сеять прощение.

— Там, где неверие, сеять веру.

— Там, где отчаяние, сеять надежду.

— Там, где печаль, сеять радость.

— Там, где тьма, сеять свет.

Совет затянулся. Королева чувствовала себя измученной. Но не той благородной усталостью, как бывало после тяжёлого похода, когда тело измождено, а в душе горит бодрый огонёк чувства законченного дела. Сильвира чувствовала, что измождена, прежде всего, душевно: хотелось поскорее отправиться в свою опочивальню, принять мятный настой для сна и забыться.

А всё так хорошо начиналось в это утро! Из Южного Оплота прибыл принц Этеокл, наместник Сильвиры в столице. Королева всегда испытывала благорасположение к этому высокородному эстету, ценителю искусств и аристократических манер. Он всегда оставался верен Сильвире и не плёл интриг за её спиной, как многие другие вельможи из её окружения в Южном Оплоте. Кроме того, в Амархтонской битве он проявил себя как отважный воитель и неплохой стратег. И всё же королеве не раз доводилось слышать от своих советников опасения по поводу высокомерия и тщеславия принца Этеокла. Эти качества могли стать причиной многих бед. Этеокл — единственный близкий родственник покойного короля Агафира, отца Сильвиры и, следовательно, наследник престола. Поскольку детей у Сильвиры нет, если её вдруг не станет, Этеокл тут же взойдёт на трон Южного Королевства.

В связи с приездом принца о будущем престолонаследии вновь заговорили во дворце. Архиепископ Велир, служивший хранителем королевской печати и хронологом генеалогического древа семьи, оставшись с Сильвирой наедине, в очередной раз напомнил, что если бы у владычицы появился ребёнок — законный наследник, это уберегло бы её от возможных покушений, а королевство — от заговоров, смут и попыток узурпации власти.

— Почтенный Велир, вы же понимаете: я не в том возрасте, чтобы стать матерью во имя королевства, — ответила королева. С архиепископом Велиром, которого она знала с детства, Сильвира говорила свободно, ничего не стесняясь, как с личным лекарем.

— Смею напомнить, сиятельная королева, что женщины Мельвии, откуда вы родом, порой рожают детей и в более позднем возрасте…

— …И умирают от осложнений. А рождённые ими дети редко доживают до совершеннолетия. Риск слишком велик, почтенный Велир. Кроме того, для зачатия и рождения наследника нужен законный брак.

— Многие высокородные рыцари были бы счастливы…

— Но не я. Ещё в тот день, когда Ликорей отплывал в свой последний поход, я поняла: либо свершится чудо, и он вернётся, либо я навсегда останусь вдовой.

— Прошло более двадцати лет, сиятельная королева…

— Неужели? А я и не заметила, почтенный Велир.

Разговор этот произошёл перед самым советом, и в тронный зал владычица вошла уже с неприятным осадком в душе. Укреплять власть, разоблачать заговоры, любыми силами удерживать власть над двумя королевствами — это ли её судьба, уготованная Всевышним? О, как хотелось бы вернуться во времена Волны Освобождения, когда она командовала небольшими, но верными отрядами воинов юга!

После церемониального обмена приветствиями заговорил дворцовый казначей. По его словам, казна Амархтонского Королевства пребывает на грани истощения. Из-за поистине щедрых льгот торговцам, ремесленникам и крестьянам подати удалось собрать весьма небольшие. Доходы от внешней торговли, на которой в былые времена и держалось королевство, ощутимо снизились. Мелис, всегда сохранявший лояльность к прежней власти Амархтона, всё больше осторожничал в торговых делах с новой властью. С союзным Морфелоном тоже становилось торговать всё труднее. Новый наместник Морфелона Кивей, пришедший на смену покойному королю, был деликатен с королевой, но многие его советники всё более резко выражали недовольство расширением границ Южного Королевства. Некоторые, а среди них и влиятельнейший князь Радгерд, правая рука Кивея, заявляли, что покойный король совершил ошибку, заключив Священный Союз с Южным Оплотом. По их словам, Сиятельнейший Патриарх бросил в бойню Амархтонской битвы своих подданных и ничего не получил взамен, кроме гибели сына и гнева Хадамарта. На фоне новых волнений в Спящей сельве это мнение находило всё больше сторонников в Морфелоне.