В начале 1793 года, вскоре после казни Людовика XVI, военное положение Франции резко изменилось к худшему: в Бельгии, в Голландии революционные войска начали терпеть неудачи в борьбе с могущественной коалицией. Одновременно вспыхнуло восстание в Вандее. Начинались уличные волнения в городах. «Франция превратилась в осажденную крепость», — сказал Барер.

В этих условиях член Конвента, протестантский пастор Жанбон Сент-Андре, бывший капитан корвета, будущий барон Наполеоновской империи, предложил создать «для борьбы с изменниками, заговорщиками и контрреволюционерами» суровый чрезвычайный суд. Поддержал это предложение знаменитый юрист Камбасерес, будущий принц и герцог Пармский, главный автор ныне действующего во Франции законодательства. За чрезвычайный суд стоял и Давид, — нет такого злого дела в истории Французской революции, к которому не имел бы близкого отношения этот великий художник. Жирондисты решительно возражали, быть может, предчувствуя, что и им не миновать нового суда. «Вы хотите создать инквизицию!» — воскликнул один из них. Конвент колебался. Пламенная речь Дантона решила дело: революционный трибунал был создан. Ровно через год тот же Дантон сказал в тюрьме: «В этот день по моему настоянию был создан революционный трибунал — прошу прощения у Бога и у людей!..» Через три дня ему отрубили голову.

«Вина его такова, что нужно начинать с казни», — говорил кардинал Решилье. По сходным соображениям некоторые французские историки и теперь оправдывают создание революционного трибунала. Луи Блан прямо писал, что в той политической обстановке он был государственной необходимостью. «Военная коллегия Верховного суда СССР» и этого сомнительного оправдания ни в какой мере иметь не будет: советская Россия войн не ведет, и, уж во всяком случае, с 1921 по 1933 год ей никакая внешняя опасность не грозила.

В СССР суд был образован очень просто. Сталин, слава Богу, знает свою немногочисленную «Военную коллегию»: знает и «армвоенюриста» Ульриха, и «кор-военюриста» Матулевича, и «диввоенюриста» Иевлева, и государственного обвинителя Вышинского. Французский революционный трибунал был создан в порядке случайном и, надо сказать, довольно бестолково. Избирались судьи и присяжные Конвентом, членам которого и было предложено называть имена кандидатов. Кто хотел, называл кого хотел, — вероятно, выкрикивал первое приходившее в голову имя казавшегося ему подходящим человека. Затем происходило голосование: люди, очевидно, голосовали на веру, совершенно не зная, за кого голосуют. Так как большинство членов Конвента были провинциалы, то и называли они чаще всего провинциалов, своих земляков. Неизвестно было, согласятся ли принять должность избранники, и, действительно, очень многие отказались. Бывало и так, что предлагавший не знал адреса своего кандидата; многих избранных потому не удалось известить о выпавшей на их долю чести; возможно, что некоторые из них умерли, не узнав, что они были избраны судьями или присяжными революционного трибунала. Во всем этом была первобытная наивность, совершенно несвойственная советским учреждениям.

«Общественным обвинителем»{61} был избран некий Фор, получивший 180 голосов. Он отказался. За ним по числу голосов (163) следовал Фукье-Тенвиль. Он не отказался. Если судить по цифре голосовавших за него членов Конвента, бывший прокурор Шатле теперь уже был довольно известен в парижском политическом мире. Еще за несколько месяцев до того Фукье-Тенвиль, по протекции Камиля Демулена, был назначен в уголовный суд, созданный для разбора дел, связанных с переворотом 10 августа. Суд этот просуществовал недолго: почти все подсудимые погибли во время сентябрьских убийств 1792 года.

Вероятно, Фукье-Тенвиль с первых дней всячески старался проявлять рвение. Это было ему необходимо. У него были грешки: работа в Шатле, дворянская частица, оказавшаяся в новых обстоятельствах не радостью, а горем. Кроме того, однажды, за несколько лет до революции, Фукье-Тенвиль ни с того ни с сего написал оду в честь Людовика XVI. Она заканчивалась словами:

Под отеческой властью

Этого миролюбивого короля

Франция приобрела новый блеск,

Наша любовь к нему равна его благодеяниям.

«Наша любовь к нему равна его благодеяниям»! Этот стих в устах человека, отправившего на эшафот вдову и сестру короля, производит впечатление и теперь, через полтораста лет. Думаю, что ни один великий поэт так не сожалел о неудачном, случайно напечатанном, недостойном его пера произведении, как скорбел об этих стишках новый прокурор революционного трибунала. Никто ему о них не напоминал, но добрые люди помнили. Вот ведь и г. Вышинскому до поры до времени не напоминают о его отнюдь не большевистском прошлом. Однако и он, верно, понимает, что на Лубянке добрые люди все, все помнят. Может быть, потихоньку на всякий случай составляют и «досье»?

«Чрезвычайный уголовный суд», вскоре принявший и официально название революционного трибунала, за время своего существования не был чем-то однородным и постоянным. Почти все в нем менялось: и законы, которые он применял, и характер его судопроизводства, и состав судей, заместителей, присяжных, и степень суровости приговоров. В этом отношении наша революция вполне напоминает французскую. Я описывал в свое время, по личным воспоминаниям, благодушный «революционный трибунал», заседавший в 1918 году в Петербурге, в великокняжеском дворце, судивший графиню С.В.Панину, Л.М.Брамсона, других общественных деятелей и чаще всего приговаривавший подсудимых к «общественному порицанию». Нельзя не признать, что этот суд весьма мало напоминал нынешнюю «Военную коллегию».

Французский революционный трибунал никого не присуждал к общественному порицанию и в первое время своего существования. Он начал со смертного приговора. Молодой роялист Гюйо де Молан был арестован 12 декабря 1792 года в Бур де ла Эгалите (так назывался тогда Бур ла Рэн); у него нашли два паспорта и роялистскую кокарду. В ту пору еще действовал упомянутый выше уголовный суд, предшественник революционного трибунала. Вероятно, этот суд приговорил бы подсудимого к нескольким годам тюрьмы. Но на свое несчастье, Гюйо де Молан возбудил ходатайство об отсрочке процесса; вероятно, думал, что не сегодня-завтра «чепуха» кончится и восстановится нормальная человеческая жизнь. Ходатайство его было уважено, скоро тот суд перестал существовать, и дело перешло на рассмотрение революционного трибунала! Гюйо де Молан был приговорен к смертной казни.

Существовал в 1793 году журнальчик «Карающий меч», теперь большая библиографическая редкость. Его редактор, некий дю Лак, человек, по-видимому, не вполне нормальный, посещал систематически заседания суда, провожал осужденных на место казни и затем все описывал в своем издании, на обложке которого изображена была гильотина. Этот дю Лак оставил нам описание первого разбиравшегося в революционном трибунале процесса. По его словам, когда судьи вынесли смертный приговор, все заплакали: и они сами, и присяжные, и публика. «Но вскоре священные и важнейшие интересы Республики осушили и истощили эти слезы...» Гюйо де Молан был казнен. Слезы были, конечно, крокодиловы. Верно, однако, то, что в первое время революционный трибунал соблюдал видимость правосудия. Подсудимым давалась возможность защищаться, вызывались и выслушивались свидетели защиты, дело обсуждалось внимательно, часто выносились оправдательные приговоры. Потом все совершенно изменилось, и революционный трибунал превратился, по выражению Олара, в «бойню».

На месте укрепления, воздвигнутого Юлием Цезарем на берегу Сены, столетиями строился дворец французских королей, впоследствии ставший Дворцом правосудия. Писатель XIV века, описывая этот дворец, говорит, что «в нем правосудие ученых докторов исполняет восторга и умиления людей невинных и праведных. Но много тоски и горя приносит оно людям злым и нечестивым».