Убийство Марата много раз описывалось весьма подробно. Самый точный рассказ о нем принадлежит Кабане-су и Дефрансу; самый талантливый, бесспорно, Ленотру. Отсылаю за подробностями к этим историкам и лишь очень кратко напомню факты.

В двенадцатом часу утра Шарлотта Корде подъехала на извозчике к дому №30 по улице Кордельеров, поднялась по лестнице к квартире Марата и позвонила. Ей открыла дверь Симон Эврар. Хорошо одетая миловидная барышня{44} заявила, что желает поговорить с «другом народа». Независимо от каких бы то ни было подозрений, это желание могло не понравиться некрасивой сожительнице Марата. Симон Эврар не впустила гостью, сказав, что «друг народа» по утрам не принимает.

Она вернулась в гостиницу и отправила Марату по городской почте письмо, в котором просила ее принять по очень важному делу. В шестом часу вечера Шарлотта Корде послала за парикмахером. Когда ее прическа была готова, она переоделась и в белом платье, в шали, в высокой шляпе с черно-зеленой кокардой, с веером в руке отправилась снова на улицу Кордельеров. За корсажем у нее был спрятан большой столовый нож с черной рукояткой, утром купленный в Пале-Руаяле. Почему она избрала нож, а не пистолет? Никак нельзя было предвидеть, что «друг народа» примет ее голый, в ванне, — но и то Фукье-Тенвиль удивляется, как она могла этим ножом убить наповал Марата.

Симон Эврар снова отказалась принять нарядную даму. Шарлотта настаивала. Марат в ванной услышал их спор и, узнав, в чем дело, велел позвать посетительницу в ванную. Нравы в революционной Франции были вольные. (В Англии публику чрезвычайно скандализовала обстановка дела; английская гравюра того времени изображает его иначе. Марат, корректно одетый, сидит на диване, Шарлотта вонзает нож в камзол.)

Он сидел в ванне против географической карты, висевшей на стене между двумя пистолетами. Над картой была сделана надпись — одно слово: «Смерть», — этот человек до конца своих дней оставался плохим литератором. Шарлотта села рядом с ним на табурет.

Их разговор длился четверть часа, — в психологическом отношении удивительная черта дела! Может быть, здесь единственный раз, наряду с геометрией, сказались и нервы. Шарлотта Корде могла убить Марата в первую же минуту. Вместо этого она долго ему рассказывала о контрреволюционных происках в Нормандии, о бежавших туда депутатах-жирондистах. Странный и страшный разговор до нас дошел лишь в очень краткой передаче Шарлотты на следствии. Вопрос: «Что же ей{45} ответил Марат?» Ответ: «Что он скоро нас всех (жирондистов) гильотинирует в Париже». Вопрос: «Каково было продолжение разговора?» Ответ: «Это было его последнее слово: в то же мгновение она его убила». Вопрос: «Как она его убила?» Ответ: «Вонзив ему в грудь нож, который она купила в Пале-Руаяле». Вопрос: «Думала ли она его убить этим ударом?» Ответ: «Именно таково было ее намерение...»

Марат вскрикнул, позвал на помощь: «Ко мне, друг мой, ко мне!» — и захрипел, обливаясь кровью. Симон Эврар вбежала в ванную и заголосила. Комиссионер Лоран Ба схватил стул и бросился на выбежавшую в переднюю даму в высокой шляпе. Он с гордостью показывал, что «свалил чудовище на пол ударом стула по голове и держал его за груди». Этот комиссионер, разумеется, рассказывал всю жизнь об аресте Шарлотты Корде, но, вероятно, тон и выражения рассказа он впоследствии несколько изменил.

Марат был мертв.

Профессор Олар в своей классической книге почтительно говорит о культе Марата, распространившемся после его убийства по всей Франции. В самом деле, такой культ был. Только мы, быть может, знаем ему цену лучше, чем Олар: мы видели, как в таких случаях творится «взрыв народной скорби».

Тело «друга народа» было набальзамировано (Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.). При этом не обошлось без неприятностей. Врач Дешан, которому поручена была работа, потребовал за нее большую сумму: 6000 ливров, — не знаю, сколько получили немецкие врачи за бальзамирование тела Ленина. Дешан, очевидно, рассчитывал, что ввиду взрыва народной скорби никто с ним торговаться не станет. Однако выяснилось, что народная скорбь вещь обоюдоострая. Начальство поставило на вид Дешану, что, собственно, ему ни гроша платить не следовало бы: «республиканец должен считать себя вознагражденным за свой труд честью — тем, что он способствовал сохранению останков великого человека». Довод был, в пору террора, весьма сильный, и Дешан поспешил принять предложенные ему сверх чести полторы тысячи ливров. Это тоже было вполне приличной платой, особенно если принять во внимание, что предприимчивый врач выполнил свою задачу плохо: труп разложился уже на следующий день после бальзамирования.

Сердце Марата было извлечено из тела и запаяно отдельно. Мысль угадать нетрудно: «друг народа» был особенно велик сердцем.

У зловещей истории похорон была и комическая сторона. Она заключалась в том, что люди, горячо оплакивавшие Марата, в действительности терпеть его не могли. Здесь аналогия с нашими событиями 1924 года, во всяком случае, далеко не полна. Я не уверен, что смерть Ленина вызвала неизлечимое горе, например, у Сталина, у Троцкого, у Зиновьева. Большевистским диадохам предстояло делить «наследство Александра», и у каждого диадоха могли быть особые причины, умерявшие его скорбь. Троцкий при жизни Ильича был «вторым в Риме» и, наверное, не мог предвидеть, что после смерти Ленина станет первым в деревне (на Принкипо). Зиновьева умерший глава партии ни в грош не ставил и всю жизнь обращался с ним как с лакеем. Сталину, по всей вероятности, не доставило большого удовольствия предсмертное письмо Ленина (так называемое завещание) — там о нем есть слова достаточно неприятные. Однако большевистская партия в целом по-настоящему любила «Ильича» и, вдобавок, была искренно убеждена в его необычайной гениальности, — при этом убеждении она остается и по сей день (в чем, впрочем, едва ли с ней расходятся и Сталин, и Зиновьев, и даже Троцкий). Между тем Марата ненавидели почти все — от рядовых членов «горы» до Дантона и до Робеспьера. Робеспьер и Дантон смотрели из окон дома на улице Оноре, как везли на эшафот Шарлотту Корде; но какие чувства они испытывали в эту минуту — кто скажет?

Были, разумеется, и исключения. К их числу принадлежал Давид. Он обожал Марата, как в молодости обожал Людовика XVI, как обожал потом Робеспьера, как еще позднее обожал Наполеона. Давид искренно любил всех своих покровителей. Он и предавал их столь же наивно-простодушно. В некоторое оправдание художнику следует сказать, что при огромном своем таланте он был чрезвычайно глуп.

Конвент решил воздать «другу народа» необыкновенные почести. Этого весьма внушительно требовали явившиеся в Конвент делегации. Так, оратор первой делегации вопил: «Народные представители! Короток переход от жизни к смерти! Марата больше нет! Народ, ты потерял своего друга! Марата больше нет! Не воспевать тебя пришли мы, бессмертный законодатель, мы пришли тебя оплакивать! Мы пришли воздать долг прекрасным делам твоей жизни. Неистребимыми буквами начертана была в твоем сердце Свобода. О, преступление!.. О, ужасный вид! Он на смертном ложе! Где ты, Давид?..» и т.д. Красноречивый защитник свободы требовал, чтобы Давид увековечил черты Марата и чтобы Конвент установил пытку для людей, подобных Шарлотте, — ее оратор почему-то упорно называл отцеубийцей. Пытки Конвент не установил, председатель только обещал: «Конвент в своей мудрости взвесит ваше требование». Добавлю, что председательствовал в тот день Жанбон-Сентандре, человек весьма порядочный, отнюдь не сочувствовавший пыткам и не любивший площадного красноречия. Гиганты Конвента были, по-видимому, чрезвычайно напуганы.