В личности и в судьбе Елизаветы Австрийской слилось все то, что с незапамятных времен открыто или молчаливо признавалось «элементами поэзии». Быть может, при жизни императрицы это вызывало у раздражительных людей некоторое отталкивание: уж слишком все поэтично. Ее жизнь просится в biographic romancée, для которой тут есть решительно все, вплоть до «проклятья графини Карольи»{157} и «призрака белой дамы», трижды проходившего по залам Бурга за время существования Габсбургского дома. Но трагическая смерть Елизаветы должна была положить конец подобному отталкиванию. Не думаю, чтобы эта, во всяком случае необыкновенная, женщина и вообще умышленно создавала себе поэтический ореол.

Она была на редкость хороша собой. В этом сходятся все знавшие ее люди. Один республиканский политический деятель на старости лет говорил, что из всех женщин, которых он видел, две самые красивые были императрицы: Евгения и Елизавета{158}. Называли ее в Европе «Черной лилией». Кажется, это прозвище было ей дано после того, как на одном приеме в Бурге она появилась в черном бархатном платье, с веером из черных страусовых перьев и в черных бриллиантах: черный цвет был ей особенно к лицу. Красоту ее признавала и ненавидевшая ее эрцгерцогиня София.

Очень многое в императрице Елизавете не нравилось Бургу. Не нравились прежде всего ее либерально-политические взгляды: либерализм императрицы был, насколько могу судить, не наигранный и не предназначенный для приобретения популярности. Она плохо верила в «породу» и не придавала ей значения. Знала верхи общества (притом верхи предельные) неизмеримо лучше, чем низы, но большой разницы между ними не видела и относилась с ласковой, чуть пренебрежительной снисходительностью одинаково к верхам и к низам. Императрица по природе была очень добра. Мы знаем о тысяче прекрасных ее поступков, а о плохих не знаем почти ничего, — о многих ли из людей, бывших по той или иной причине на виду у всего мира, можно сказать то же самое? Политикой она занималась мало, но разные счастливые и благодетельные меры царствования Франца Иосифа, как понемногу выясняется, отчасти были приняты благодаря ей. И в качестве первого свадебного подарка она у него — не попросила, а потребовала — смягчения участи осужденных венгров. Ее любило все население габсбургской державы: в Венгрии же ее положительно боготворили. Легенда, кажется, неверная, приписывала ей роман со знаменитым венгерским политическим деятелем, будто бы бывшим ее единственной любовью. Именно он поднес ей в 1867 году венгерскую корону, которая через тридцать лет, вместе с короной Марии Терезии, лежала на ее гробе. Об этом действительном или мнимом романе уже написаны книги — слишком рано написаны: он пока никого касаться не может.

Вероятно, еще больше осуждения, чем либерализм, вызывало в Бурге пренебрежение императрицы к вековому габсбургскому этикету. Она по-настоящему отравляла жизнь церемониймейстерам и дворцовым комендантам. То выходила из Бурга пешком одна, без свиты, без охраны, и делала покупки в магазинах — поступок в отношении венского церемониала неслыханный. То приглашала друзей на ужин в свои комнаты в три часа утра, — и не все друзья ее были люди придворные: еще можно было переносить знатных иностранцев вроде лорда Рэндолфа Черчилля (отца Уинстона), но были и друзья — незнатные австрийцы. То отказывалась появляться на обедах императора, говоря, что не выносит длинного ряда подаваемых в неизменном порядке блюд с одним и тем же столетним венгерским из габсбургских погребов и шампанским одной и той же марки: она гастрономкой не была, заботилась о фигуре, по утрам пила какой-то странный напиток из бычьей крови, а на обед заказывала себе бифштекс и фрукты. С точки зрения Бурга, все это было чудовищно. Императрица вдобавок не скрывала, что ненавидит габсбургские дворцы, и считала, что жить в них совершенно невозможно: в Шенбрунне было 1440 комнат и ни одной ванной — она объявила, что ей столько комнат не нужно, а ванна совершенно необходима. В конце концов, она выстроила себе новый дворец на опушке Лайнцского леса и жила то в этом дворце «Вилла Гермес», то на Корфу, в замке «Ахиллейон».

Ее собственных, по ее указаниям выстроенных дворцов я никогда не видел. Знатоки расценивают их в художественном отношении весьма невысоко. Нельзя сказать, чтобы и названия их были очень хороши: «Вилла Гермес», «Ахиллейон», — в этом последнем замке были какие-то «Террасы Ахилла», «Лестницы богов», «гроты Калипсо» и т.п. Все это эстетизм довольно дешевый. Впрочем, под конец жизни императрица возненавидела «Ахиллейон» (обошедшийся в десятки миллионов) и хотела его продать американцам. Со всеми поправками на вкусы и стиль той эпохи можно признать, что в поступках и в переписке Елизаветы есть немало странного. Ее письма баварскому королю Людвигу II начинаются словами «От голубицы — орлу» (а он пишет: «От орла — голубице»). Однако в литературе у нее вкус был хороший. Из поэтов она, как известно, боготворила Гейне. Менее известно, что из прозаиков она предпочитала русских романистов. Сама она ничего не писала. Но Константин Христоманос, преподававший ей греческий язык, издал книгу своих бесед с ней. Историк Карл Чюпик склонен думать, что беседы очень обработаны Христоманосом в стиле передовых литературных кофеен Вены 90-х годов. Это возможно, но есть среди мыслей, приписываемых автором императрице, страницы весьма интересные и даже замечательные.

Генриха Гейне она читала вслух императору в первый год после их брака. Франц Иосиф не был антисемитом, но восторг перед этим поэтом ему особенно понравиться не мог. Вдобавок стихи и вообще внушали ему крайнюю скуку. Совместные чтения скоро прекратились. Позднее прекратилась и совместная жизнь, вероятно — как почти всегда в таких случаях бывает, — по тысяче причин, из которых посторонним становятся известными одна или две. Императрица Елизавета стала проводить большую часть года вне Австро-Венгрии. Церемониймейстеры вздохнули свободно. Впрочем, она продолжала отравлять им жизнь и за границей. Достаточно сказать, что в парижском «Мерисе», в других гостиницах императрица жила под именем «миссис Никольсон», не пользуясь ни одним из бесчисленных второстепенных титулов Габсбургского дома. Должно быть, это доставляло истинные страдания Францу Иосифу: его жена, imperatrix Austriae, Regina Hungariae — миссис Никольсон! Император терпел это, как терпел все, считая, вероятно, жену крестом своей жизни, и покорно адресовал «миссис Никольсон» письма и телеграммы. Под псевдонимом она была и убита, всходя на мостик отходившего женевского парохода. В той страшной сцене на палубе единственная спутница Елизаветы графиня Старэй, схватив за руку остолбеневшего капитана, шептала, задыхаясь: «Велите остановить пароход!.. Эта женщина — австрийская императрица!..»

После потрясшего весь мир убийства императрицы Елизаветы Морис Баррес записал у себя в дневнике (т. 11, стр. 72): «Она любила Гейне. Надо было бы выяснить, как именно. Какая прекрасная смерть!{159} Маленький напильник пронзил ей сердце. Она продолжает идти с пронзенным сердцем. Только на мостике она падает и спрашивает: «Что случилось?» — Что случилось! Сама умирает и спрашивает, что это. Страшные катастрофы оторвали ее от ее традиций. Дух предков больше ничего не мог ей сказать... Все мне ничто, ничто мне все. В этом состоянии жизнь ее не имела больше цели. Она — оторванная («Rien ne m'est plus, plus ne m'est rien. Dans cet etat, sa vie n'ayant plus de but, s'est une déracinée»). Она сама — Гейне... Ее элегантная насмешливость... Отдалась духу отрицания Мефистофелю. Этикет, молчание».