Поэтому генерал не отменил своего приказа, и вскоре солдаты привели к нему четырех крепко связанных беглецов.

– Почему прячетесь? – спросил Деметрио у пленников.

– Мы не прячемся, начальник. Мы идем своей дорогой.

– Куда?

– В родные места, в Дуранго. Ей-богу!

– Разве это дорога в Дуранго?

– Сами знаете, начальник, мирные жители теперь не ходят по дорогам.

– Вы не мирные жители, а дезертиры. Откуда вы? – продолжал Деметрио, не спуская с них. проницательных глаз.

Пленники растерялись и, не зная, что сказать, в замешательстве переглянулись.

– Да это же холуи Каррансы! – взорвался один из солдат. От этих слов пленники немедленно успокоились. Страшной загадки больше не существовало – теперь они знали, кто перед ними.

– Это мы – холуи Каррансы? – гордо бросил один из них. – Уж лучше бы ты свиньями нас назвал!

– Что правда, то правда. Мы дезертиры, – признался другой. – Служили у Вильи, а когда его разгромили за Селайей, мы и отстали от своих.

– Генерала Вилью разгромили? Ха-ха-ха!

Солдаты покатились со смеху.

Деметрио наморщил лоб, словно глаза ему застлала черная пелена.

– Не родился еще такой сукин сын, который Вилью разгромит! – заносчиво рявкнул ветеран, бронзовое загорелое лицо которого от лба до подбородка перерезал шрам.

Один из дезертиров, не растерявшись, пристально посмотрел на него и сказал:

– А я вас знаю. Когда мы брали Торреон, вы служили у генерала Урбины, под Сакатекасом оказались у генерала Натеры, а теперь присоединились к отряду из Халиско. Или, может, я вру?

Слова эти возымели внезапное и положительное действие: пленникам сразу же предоставили возможность подробно рассказать о сокрушительном поражении Вильи под Селайей. Ошеломленные солдаты молча слушали.

Прежде чем сняться с привала, повстанцы развели костры и принялись жарить бычье мясо. Анастасио Монтанъес, бродивший среди уисаче, собирая сучья, заметил вдали, между скал, подстриженную гриву лошаденки Вальдеррамы.

– Поворачивай назад, сумасшедший! Обошлось без крови, – крикнул он.

Когда дело доходило до расстрелов, поэт и романтик Валдеррама обычно исчезал на весь день.

Вальдеррама услышал Анастасио и, очевидно, поверив, что пленников освободили, вскоре оказался рядом с Венансио и Деметрио.

– Новость слыхали? – мрачно осведомился Венансио.

– Ничего не знаю.

– Очень важная. Беда! Обрегон разгромил Вилью под Селайей. Карранса побеждает повсюду. Мы пропали!

Вальдеррама принял позу, достойную императора – так она была высокомерна и торжественна.

– Вилья, Обрегон, Карранса… Икс, Игрек, Пот… Какое мне до них дело? Я люблю революцию, как люблю извержение вулкана. Вулкан дорог мне тем, что он вулкан, революция – тем, что она революция! И мне нет дела, куда полетят изверженные камни – вверх или вниз.

Тут Вальдеррама заметил, как впереди, перед его глазами, в лучах полуденного солнца сверкнула прозрачная бутылка текилы, и, возликовав душой, вскачь погнал лошадь вслед за владельцем этого чуда.

– По сердцу мне этот сумасшедший, – улыбаясь, сказал Деметрио. – Иногда он такое отмочит, что поневоле призадумаешься.

И опять начался марш. Люди шли мрачно и молча: всех охватило тревожное предчувствие новой катастрофы, еще неведомой, но неотвратимой. Вилья разгромлен, божество повержено. А поверженное божество уже не божество, а ничто.

Наконец Перепел заговорил, и слова его выразили то, что было на уме у каждого.

– Вот и пробил час, ребята… Но все паучку веселиться, пора и в щель забиться.

Жители этой деревушки, подобно обитателям других селений, хуторов и ранчо, перебрались в Сакатекас и Агуаскальентес; поэтому находка одного из офицеров – бочка текилы – показалась настоящим чудом. Анастасио Монтаньес и Венансио строго-настрого приказали держать это событие в тайне от солдат: на рассвете предстояло выступать.

Деметрио разбудила музыка. Офицеры его штаба, состоявшего теперь главным образом из молодых людей, бывших федералистов, доложили ему о находке, и Перепел, выражая мысли своих товарищей, уверенно заявил:

– Времена настали трудные, и грех упускать случай. Недаром говорят: «Порою утка в воде резвится, а порой ей негде напиться».

Гитары звучали весь день, и бочке были возданы должные почести. Однако Деметрио оставался по-прежнему мрачен и, словно объясняя причину своей тоски, негромко мурлыкал навязчивый припев:

Я не знаю почему, за какой такой навет.

Под вечер был устроен петушиный бой. Деметрио со старшими офицерами уселся под навесом у входа в сельскую управу, на краю обширной, заросшей травой площади; на другой стороне ее стояли ветхая прогнившая уборная и одинокие домишки из необожженного кирпича.

– Вальдеррама! – окликнул Деметрио, угрюмо отвернувшись от петушиной арены. – Поди сюда, спой «Могильщика».

Вальдеррама не расслышал: он не следил за боем петухов, а глядел на солнце, садившееся за холмами, и торжественным голосом говорил сам с собой, сопровождая этот странный монолог величавыми жестами.

– Господи, господи, как хорошо бы нам остаться здесь! Я воздвигну три шатра: один для тебя, другой для Моисея, третий – для Илии.

– Вальдеррама! – снова позвал Деметрио. – Спой мне «Могильщика».

– Эй, сумасшедший, с тобой генерал говорит! – окликнул поэта офицер, сидевший ближе всего к нему.

Вальдеррама с неизменной снисходительной улыбкой на губах подошел к Деметрио, попросил у музыкантов гитару и стал ее настраивать.

– Тихо! – заорали петушатники.

Вальдеррама отложил гитару. Перепел и Паленый уже выпустили на арену двух петухов, к шпорам которых были прикреплены стальные лезвия. Один из петухов был темно-коричневый, с красивым зеленоватым отливом; другой – желтый, и перья его походили на медные, сверкающие огнем чешуйки.

Бой длился недолго, но отличался почти человеческой свирепостью. Петухи, словно подброшенные пружиной, ринулись навстречу друг другу. Они изогнули шеи и нахохлились, глаза У них стали коралловыми, гребни налились кровью, ноги напряглись, и внезапно оба бойца на миг взлетели над землей. Перья, клювы, лапы – казалось, все слилось воедино, но темно-коричневый петух тут же оторвался от клубка и упал за чертей ногами вверх. Его киноварно-красные зрачки потускнели, жесткие веки сомкнулись, взъерошенные перья задрожали в предсмертной судороге, и он издох в луже крови.

Вальдеррама, с негодованием отвернувшись от жестокого зрелища, заиграл на гитаре. Не успел он взять первые аккорды, как гнев его прошел и глаза заблестели. Окинув блуждающем взглядом унылую площадь, развалившуюся уборную, ветхие домики и видневшиеся за ними горы, над которыми нависало раскаленное небо, он запел.

И пел он с такой душой, и гитара его звенела с таким чувством, что, когда песня отзвучала, Деметрио отвернулся, чтобы никто не видел его слез.

Вальдеррама кинулся к нему, крепко обнял и с теплотой, которую в иные минуты он находил для каждого человека, шепнул на ухо:

– Не стыдитесь. Эти слезы – самые прекрасные!

Деметрио попросил бутылку в протянул ее Вальдерраме.

Тот жадно, почти одним глотком отпил половину, повернулся к собравшимся и, приняв театральную позу, величаво продекламировал со слезами на глазах:

– Вот она та слезинка, что воплощает в себе великую радость революции!

А затем он словно стал бредить, обращая свои безумные речи к запыленной траве, прогнившей уборной, серым лицам, надменному холму и необъятному небу.

Вдали, у подножия высокого, утопающего в густой зелени живописного холма, показались белые стены залитой солнцем Хучипилы.

Глядя на городские колоколенки, солдаты грустно вздыхали. Колонна двигалась по ущельям, как слепой, оставшийся без поводыря. Горечь отступления чувствовалась во всем.

– Это город Хучипила? – спросил Вальдеррама.

Поэт, уже совершивший первое за этот день возлияние, ехал и считал кресты, одиноко торчавшие у дорог и тропинок, у склонов отвесных скал, на берегах извилистых ручейков и вдоль реки. Черные деревянные, наспех покрашенные кресты, сбитые из двух досок, сложенные из камней, нарисованные из вестью на разрушенных стенах и почти незаметные, начертанные углем прямо на скалах. Вот он, кровавый след первых революционеров, убитых по приказу правительства в 1910 году! Хучипила уже отчетливо видна. Вальдеррама спешивается, преклоняет колени и торжественно целует землю. Не задерживаясь, солдаты едут мимо. Одни смеются над безумцем, другие отпускают шуточки. А Вальдеррама, ничего не слыша, торжественно молится: