Оторва встала, собираясь дать Сервантесу ключ, но не нашла его и очень удивилась.

Она постояла в раздумье, потом вдруг со всех ног кинулась к комнате, смежной с гардеробной, приникла глазом к замочной скважине и не отрывалась до тех пор, пока не пригляделась к темноте, царившей за дверью. Не поворачиваясь, она шепотом бросила:

– Ах, белобрысик! Ну и сукин сын! Да вы только взгляните, барчук!

И, громко расхохотавшись, отошла от двери.

– Я же вам говорила, что в жизни не встречала такого завлекательного мужчины!

На следующее утро Оторва улучила минуту, когда Маргарито вышел из комнаты, чтобы задать корма своему коню.

– Бедняжка! Живо уходи и беги домой! Эти паршивцы до смерти тебя замучат… А ну, живо!

Она закутала синеглазую девочку с лицом мадонны, стоявшую в одной сорочке и чулках, во вшивое шерстяное одеяло, взяла ее за руку и вывела на улицу.

– Вот и слава богу! – воскликнула Оторва. – Теперь все в порядке. До чего же я люблю этого белобрысика!

Люди Деметрио идут по горам, веселые, как жеребята, которые ржут и резвятся, заслышав первый майский гром.

– В Мойяуа, ребята!

– На родину Деметрио Масиаса!

– На родину касика дона Монико!

Ночной мрак рассеивается, и посреди яркой полосы, заалевшей в прозрачном небе, всплывает солнце.

Постепенно вырисовываются горы, похожие на чудовищных горбатых ящеров, холмы, напоминающие огромные головы ацтекских богов, исполинские лица, искаженные ужасной и смешной гримасой, которые вызывают то улыбку, то страх, смутный, как тревожное предчувствие.

Впереди отряда – Деметрио Масиас со своим штабом: полковником Анастасио Монтаньесом, подполковником Панкрасио, майорами Луисом Сервантесом и белобрысым Mapгарито.

Следом едут Оторва и Венансио, который галантно ухаживает за спутницей, сладким голосом читая ей душещипательные стихи Антонио Пласы[40].

Когда лучи солнца коснулись городских крыш, войска колонной по четыре под звуки горнов вступили в Мойяуа.

Оглушительно пели петухи, заливисто лаяли собаки, только люди не подавали признаков жизни.

Оторва хлестнула свою вороную кобылу и вмиг оказалась Рядом с Деметрио. Вид у нее был горделивый: огромные золотые серьги, нарядное платье, светло-голубой шелк которого придавал ее оливковому в красноватых пятнах лицу нездоровую бледность. Юбка задралась до колен, обнажив кривые ноги в рваных вылинявших чулках. За поясом торчал револьвер, к луке седла приторочена пулеметная лента.

Деметрио тоже был при параде: шляпа с галунами, замшевые штаны с серебряными пуговицами, расшитая золотом куртка.

То и дело раздавался треск и грохот: это рассыпавшиеся по городку солдаты взламывали двери, отбирали у жителей лошадей и оружие.

– Утро проведем у дона Монико, – многозначительно произнес Деметрио и, соскочив с коня, бросил поводья солдату. – Пойдемте позавтракаем с ним. Это мой друг. Он меня очень любит.

Офицеры штаба мрачно улыбаются. Громко звеня шпорами, они направляются к большому, построенному с претензиями, дому, который – по всему видно – может принадлежать только касику.

– Наглухо замуровались, – замечает Анастасио Монтаньес, изо всех сил налегая на дверь.

– Ничего, откроем, – уверяет Панкрасио, ловко вставляя дуло винтовки в замочную скважину.

– Нет, погоди, – останавливает его Деметрио. – Прежде постучи.

Панкрасио трижды стучит в дверь прикладом, потом еще трижды. Никто не отзывается. Он выходит из себя и, не слушая больше приказов, стреляет. Замок сломан, дверь распахнута.

Мелькают подолы юбок, детские ножки. Обитатели дома прячутся в глубину здания.

– Вина хочу! Подать вина! – повелительно бросает Деметрио и громко стучит по столу. – Садитесь, друзья.

Выглядывает какая-то сеньора, за ней другая, потом третья; из-за черных юбок испуганно таращатся дети. Одна из женщин, дрожа от страха, подходит к буфету, достает бутылку, рюмки и ставит на стол.

– Оружие есть? – сурово спрашивает Деметрио.

– Оружие? – повторяет сеньора, еле ворочая языком. – Откуда оно у одиноких порядочных женщин?

– Вот как! Одиноких? А дон Монико?

– Его здесь нет, сеньоры. Мы снимаем этот дом и о сеньоре Монико знаем только понаслышке.

Деметрио приказывает обыскать помещение.

– Нет, нет, сеньоры, пожалуйста, не надо. Мы сами отдадим все, что у нас есть, только, ради бога, не позорьте нас. Мы девушки одинокие и порядочные.

– А мелюзга откуда? – грубо осведомляется Панкрасио. – Ветром надуло?

Женщины поспешно исчезают и через минуту возвращаются, неся покрытое пылью и паутиной ружье с расколотым прикладом и старый пистолет с заржавевшим поломанным бойком.

Деметрио улыбается.

– Ну, а теперь деньги.

– Деньги? Какие деньги у бедных одиноких девушек?

Они бросают умоляющий взгляд на стоящего рядом солдата и в ужасе закрывают глаза: им кажется, что перед ними тот самый палач, который распял господа нашего Иисуса Христа, такой же, как на via crucis [41] в приходской церкви. Они увидели Панкрасио!

Деметрио приказывает начать обыск.

Сеньоры снова убегают и быстро возвращаются с изъеденным молью кошельком, в котором лежит несколько кредиток Уэрты.

Деметрио улыбается и без дальнейших разговоров велит своим людям приступать к обыску.

Точно свора голодных собак, гурьба солдат устремляется во внутренние комнаты, отталкивая женщин, которые пытаются преградить им путь. Одни женщины падают в обморок, другие убегают, дети кричат.

Едва Панкрасио собрался взломать замок огромного платяного шкафа, как дверцы его распахнулись, и наружу выскочил человек с ружьем в руках.

– Дои Монико! – удивленно восклицают собравшиеся.

– Деметрио, не губите меня! Пощадите! Я же ваш друг, дон Деметрио!

Генерал насмешливо улыбается и спрашивает, неужели друзей встречают с винтовкой в руках. Окончательно растерявшись, дон Монико валится Деметрио в ноги, обнимает его за колени, целует сапоги:

– У меня жена. дети… Дон Деметрио, друг!

Дрожащей рукой Масиас сует пистолет обратно за пояс. В памяти его ожила скорбная фигура женщины. С младенцем на руках идет она в полночь среди горных скал, озаренная лунным светом. А позади пылает дом…

– Вон отсюда! Всем выйти! – угрюмо командует он. Штаб подчиняется. Дон Монико и его домочадцы, обливаясь слезами благодарности, целуют руки Деметрио.

На улице балагурит веселая толпа, ожидая, когда генерал позволит разграбить дом касика.

– Я-то знаю, где они денежки прячут, только не скажу, – бахвалится парень с корзиной в руках.

– Подумаешь! Я тоже знаю, – отзывается старуха с сумою, куда она сует все, что «бог пошлет». – Они на чердаке. Там много всякого хлама и… шкатулочка, разукрашенная ракушками. Вот в ней-то все ихнее богатство!

– Держи карман шире! – возражает стоящий рядом мужчина. – Не такие они олухи, чтобы хранить там деньги. Сдается мне, они сунули их в кожаный мешок да спустили в колодец.

Толпа волнуется. Одни держат наготове веревки, чтобы связывать вещи в узлы, другие – корыта; женщины расправляют передники и мантильи, заранее прикидывая, много ли туда уместится, и все благодарят отца небесного – славная будет пожива!

Когда Деметрио объявляет, что не допустит самоуправства, и приказывает всем разойтись, местные жители, не скрывая досады, подчиняются и постепенно расходятся; зато солдаты недовольно и глухо ропщут. Никто из них не двигается с места.

Деметрио гневно повторяет приказ.

Какой-то подвыпивший новобранец отвечает ему смехом и решительно направляется к двери.

Но не успевает он переступить порог дома, как неожиданный выстрел валит его наземь, словно удар кинжала, которым на арене добивают раненого быка.

Деметрио, с дымящимся пистолетом в руках, невозмутимо ждет, пока солдаты разойдутся.