– Ступай, Пифанио, расседлай лошадей сеньора и сеньоры.

Работник, лущивший маис, с трудом поднялся. Он был в рваной рубахе, жилете и изодранных штанах, распоровшихся по бокам на полосы, подоткнутые концы которых болтались у пояса.

Смешно прихрамывая, калека заковылял к ограде.

– Как же ты работаешь, друг? – спросил Деметрио и, отстранив его, сам расседлал лошадей.

– Он у нас убогий! – крикнул из амбара хозяин. – Совсем обессилел. Но плату не зазря получает: с самой зорьки трудится. Видите, уж и солнце зашло, а он все за работой.

Деметрио вместе с Камилой отправился с обходом по лагерю. Изрезанная золотистыми бороздами равнина, голая, без единого кустика, угрюмо тянулась в бескрайнюю даль, и казалось поистине чудом, что возле домишек растут три огромных темно-зеленых ясеня с круглыми волнистыми кронами и густой листвой, опускавшейся чуть ли не до земли.

– Сам не знаю, отчего мне здесь так тоскливо, – признался Деметрио.

– Мне тоже, – отозвалась Камила.

Пифанио, надрываясь, тянул за веревку бимбалете[45] на берегу ручейка. Огромный котел опрокидывался на кучу свежей травы, и кристальная струя, сверкая в последних лучах заходящего солнца, лилась прямо в поилку. Из нее, шумно отфыркиваясь, пили тощая корова, измученная кляча и осел.

Узнав хромого батрака, Деметрио поинтересовался:

– Сколько зарабатываешь в день, друг?

– Шестнадцать сентаво, хозяин.

Это был маленький золотушный синеглазый человечек, с гладкими и светлыми волосами.

Он принялся ругать хозяина ранчо и свою собачью долю.

– А ты, друг, и правда не зря деньги получаешь, – добродушно прервал его Деметрио. – Браниться бранишься, а сам знай себе работаешь.

И, повернувшись к Камиле, добавил:

– Всюду есть люди, которым живется еще хуже, чем нам, горцам, верно?

– Да, – ответила Камила. И они пошли дальше.

Долина утонула во тьме, звезды скрылись. Деметрио ласково обнял Камилу за талию и стал ей что-то нашептывать.

– Да, – робко ответила она.

Он ведь уже становился ей мил.

В эту ночь Деметрио спал плохо, и чуть забрезжило, вышел на воздух.

«Со мной что-то приключится», – подумал он.

Рассвет был тих и полон затаенной радости. На ясене боязливо попискивал дрозд, в коррале шуршала соломой скотина, сонно похрюкивал боров. По небу протянулась оранжевая полоска, погасла последняя звезда.

Деметрио медленно брел к лагерю. Он думал о своей Упряжке – паре темных молодых волов, не проработавших и двух лет на клочке его тучной пахотной земли. В памяти отчетливо всплыло лицо жены: нежная и безгранично покорная с мужем, неукротимо властная и суровая с чужими. Потом он попытался вспомнить, как выглядит сын, но напрасно: мальчика он забыл.

Деметрио добрался до лагеря. Разметавшись среди борозд, спали солдаты; вперемежку с ними, вытянув голову и закрыв глаза, лежали лошади.

– Хорошо бы передохнуть здесь еще денек, кум Анастасио: лошади пристали.

– Эх, кум Деметрио, знали бы вы, как я по нашим горам тоскую! Не верите? Все мне здесь не по сердцу. И скучно, и тоскливо. Ну, да кто знает, что человеку надо!…

– Сколько отсюда часов езды до Лимона?

– Тут, кум Деметрио, не часами пахнет: дня три придется скакать!

– По правде скажу, жену больно повидать охота. Оторва не замедлила отыскать Камилу.

– Улепетывай отсюда. А то Деметрио все равно тебя прогонит. Сам мне говорил. Хочет съездить за своей законной – она у него шибко красивая. Лицо белое-белое, прямо загляденье! Ну, а если не хочешь уезжать, они и для тебя дело найдут. У них есть ребеночек. Вот и будешь его нянчить.

Когда Деметрио вернулся, Камила, заливаясь слезами, рассказала ему обо всем.

– Да наплюй ты на нее – она же тронутая. Все это враки, одни враки.

И так как Деметрио не уехал в Лимон и о жене своей больше не вспоминал, Камила опять повеселела, а Оторва сделалась злой, как скорпион.

Еще до рассвета отряд выступил на Тепатитлан. Всадники рассыпались по шоссе и лежавшему иод паром полю; фигуры их лениво покачивались в такт однообразному и размеренному движению лошадей, исчезая в сумеречной долине, залитой жемчужным светом ущербной луны.

Где-то далеко-далеко лаяли собаки.

– В полдень будем в Тепатитлане, завтра – в Кукио, а потом в горы, – сказал Деметрио.

– А не лучше ли, генерал, – шепнул ему на ухо Сервантес, – заглянуть сперва в Агуаскальентес?

– А что там делать?

– У нас деньги кончаются.

– Как! Сорок тысяч за неделю?

– Только за последние дни мы завербовали человек пятьсот; остальное ушло на аванс и наградные, – все так же тихо пояснил Луис Сервантес.

– Нет, мы прямо в горы. А там поглядим.

– Даешь горы! – подхватили солдаты. – В горы! В горы! Что может быть лучше гор?

На равнине им было тяжело дышать, и они с исступленным восторгом вспоминали горы, мечтая о них, как мечтают о желанной возлюбленной, с которой давно не виделись..

Занимался день. На востоке поднялось облако красной пыли и, расплываясь, превратилось в огромную огненно-алую завесу.

Луис Сервантес натянул поводья, придержал коня и подождал Перепела.

– Так на чем сойдемся, Перепел?

– Я уже сказал, барчук: двести песо за одни часы.

– Нет, я беру все скопом: часы, кольца и прочие безделушки. Сколько?

Перепел заколебался, побледнел и наконец резко бросил:

– Две тысячи за все.

Но тут Луис Сервантес дал маху: в глазах его сверкнула такая откровенная алчность, что Перепел тотчас пошел на понятный:

– Нет, нет. Ничего не продам, кроме часов. Да и те потому, что задолжал двести песо Панкрасио: он меня вчера опять в карты обчистил.

Луис Сервантес вытащил четыре хрустящих бумажки «о двух личиках»[46] и сунул их Перепелу в руку.

– Вообще-то, – присовокупил он, – мне бы интересней весь товар разом забрать. Больше, чем я, тебе никто не даст.

Солнце уже начало сильно припекать, когда Сало неожиданно заорал:

– Эй, Маргарито, белобрысый, твой денщик вот-вот ноги протянет. Твердит, что не может больше идти.

Обессиленный пленник упал посреди дороги.

– Заткнись! – отозвался Маргарито и повернул коня к Федералисту. – Ты что же это, притомился, миленький? Ах ты бедняжка! Вот куплю я для тебя стеклянный колпачок, и будешь ты храниться под ним у меня дома в углу на столике, как младенец Иисус. Только сперва до селения дойти нужно. Сейчас я тебе подмогу.

Белобрысый вытащил саблю и несколько раз ударил плашмя свою жертву.

– Давай веревку, Панкрасио, – потребовал он, и в глазах его появился странный блеск.

Когда Перепел заметил, что федералист уже не шевелится, Маргарито громко расхохотался:

– Экий я, право, дурень! Угораздило прикончить его, когда он почти отучился есть!

– Ну, вот мы и подъезжаем к маленькой Гвадалахаре, – сказал Венансио, завидев аккуратные домики Тепатитлана, живописно раскинувшегося на холме.

Люди Масиаса радостно въехали в городок. Из окон выглядывали румяные лица, сверкали красивые черные глаза. Школы превратились в казармы. Сам Деметрио устроился в ризнице заброшенной часовни. Вскоре под предлогом конфискации оружия и лошадей солдаты, как всегда, разбрелись в поисках

трофеев.

Настал вечер. Ближайшие соратники Деметрио возлежали на паперти, почесывая животы. Венансио, голый по пояс, обстоятельно исследовал свою рубаху, истребляя вшей.

К ограде подошел мужчина и попросил разрешения поговорить с командиром.

Солдаты подняли головы, но никто не ответил.

– Я вдовец, сеньоры, у меня девять малышей, и живу я только тем, что зарабатываю. Не обижайте бедняка!

– О бабе не горюй, дядя, – отозвался Паленый, натиравший себе ноги свечным огарком. – У нас тут с собой одна размалеванная краля, так мы тебе ее по дешевке отдадим.