— Ну, прямо-таки настоящая карусель выходит каждый раз. И машины первому ему, и сеялки — тоже. А другим?..

— У нас четыреста гектаров, а у них трехсот нет. Так почему ж им две, а нам одна машина? Убей или зарежь меня, все равно не пойму, — возмущался простуженный сиплый голос.

И на всем этом фоне явственно выделялись два одинаково высоких тенора:

— У нас — «Беларусь»!

— А у вас?

— У нас ДТ.

— Ну и что ж?

— А то же. Возьмите его себе.

— Сравнил.

— Вот и да, что сравнил. Лучше на «Беларуси», чем с этим ДТ возиться. Полдня работаешь — день ремонтируешь.

— Работать уметь надо.

— Еще и тебя научу…

Ведущий передал свое слово парторгу.

— Ну, довольно! — поднялся Самохин. — Хватит! Подетально все обсудим в рабочем порядке, не на собрании же решать по каждой машине?..

Собрание закончилось бурно. Вот уж все вышли из зала, а в фойе и коридоре не только не утихали дебаты, наоборот — они разгорались с новой силой. Так почти всегда получается: сперва каждого раскачать трудно, а как выступит один-другой да заденет третьего-четвертого — тут держись.

Митрий, пользуясь минутой, заторопился домой, ему не хотелось, как обычно раньше, здесь оставаться. Да и Марина толкнула локтем в бок: пойдем, мол, нечего тебе тут глаза мозолить…

К дому шли молча. Он хоть и недалеко, а и за эти минуты трудно было обоим, чтобы не сказать друг другу слово. Митрий хотел было заговорить, но не знал, с чего начать этот разговор. Марина тем более — как в рот воды набрала. Сердце ее давила обида, хотя она и понимала, что Митрий тут не виноват. Мало ли что бывает в жизни. Тем более все это случилось задолго до их первой встречи. Мысленно она перебирала в памяти своей подобные примеры, иные случаи. Вспомнилась ей бывшая соклассница ее, Вера Колесникова, которая даже ребенка лишиться решалась, когда узнала, что муж ее встречается с бывшей своей нареченной. А потом все обошлось, уладилось — и живут они теперь в Коврево припеваючи.

И все же что-то ненавистное ей угадывалось не только в фигуре, но и в каждом движении мужа, молча шагающего сбоку. Не нравилось ей и то, как он останавливался, чтобы прикурить, и его нос и губы, выхваченные из мрака вспышкой спички, и пальцы рук, багрово краснеющие над языком пламени. Да и откашливался он после нескольких затяжек, казалось, слишком долго и хрипло до сипоты, а запах табака был таким едким и противным, что она несколько раз даже отворачивалась.

Митрий шел не торопясь, он был, казалось, спокоен, а на самом деле его тревожили последствия этой встречи. Вихрем роились мысли. Со скрупулезной точностью и последовательностью мысленно восстанавливал он во всех мельчайших подробностях эту встречу. «Покраснел как мальчишка, — ругал он себя, — даже Марина ущипнула и прошептала: как мак пылаешь…»

С тех пор как Илюхина вернулась в Починки, Митрию, как он считал, так и не удалось поговорить с ней по-настоящему. И та первая встреча, когда он догнал ее на мотоцикле; и последняя, как шли они, он из центральной усадьбы, она с работы; все, что она говорила, — ему казалось, что она делала это лишь в силу необходимости, не открывая то заветное и желанное, но и вместе с тем и трудное для них обоих желание страстной несбывшейся любви. Показалось, будто сызнова вдруг взглянула она, его Наталья, из вечерней темноты. И он снова в такие же доли секунды, как и два часа назад уловил ее взгляд, этот ему только известный и понятный свет ее глаз. И снова он почувствовал, что краснеет.

Он понимал, что именно этот ее молниеносный взгляд заставил его так покраснеть и сейчас, и тогда при людях на собрании. Именно он заставлял часто думать о ней. И было от этих дум и радостно и тревожно. Митрий догадывался, что прежние чувства Натальи к нему не совсем угасли, а может быть, они разгорались с новой силой, как она их ни старалась скрывать. И ему хотелось и не хотелось, чтобы они вновь для него раскрылись с такою, как тогда, юной силой и пламенностью.

— Аршин проглотила? — спросил он, когда вошли во двор.

Марина промолчала.

Молча пили чай. А потом она не ушла, как обычно, в спальню, а легла спать на диване, рядом с Леночкой. Так она всегда делала, когда у них с Митрием случались размолвки.

Хозяин еще долго сидел на кухне, курил и опять долго думал.

Ох уж эти первоапрельские шутки! И чего только не наслушаешься за день. И о приезде брата твоего из далекого города, и о том, что тебя спрашивает жена, забывшая захватить ключи от квартиры, и о телеграмме, которая якобы на руках почтальона, что разыскивает тебя повсюду. И вот ты выскакиваешь в коридор, с надеждой увидеть брата, потом жену, потом — почтальона. Дважды подходишь ты к телефону и с замиранием сердца прикладываешься ухом к трубке с мерными гудками вместо такого дорогого и знакомого до единой нотки голоса твоего любимого начальника, который будто бы не мыслит своей деятельности на благо государства, предварительно не поговорив с тобой. Попадешь впросак ты и на третий раз, не подошедши вовремя к этому самому телефону, когда тебя действительно кто-то добивается.

Но все это продолжается один только день.

А вот когда апрель-шутник сам станет выкидывать штучки — и не один день они продолжаются, — тут бывает и не до смеха. А удумал он в этом году и в самом деле смешное: чуть ли не на двадцать дней раньше обычного растаял и сошел снег. Потом наступило такое тепло, какое и в мае не всегда случается. Выше двадцати пяти, почти под тридцать отметок поднимался столбик термометра. Земля курилась словно слежалый навоз на солнцепеке. Показались желтые звездочки одуванчиков, проклюнулись клейкие листочки тополей, зазеленела трава, проснулись от зимней спячки мухи.

Старики говорили, что когда-то случалось примерно такое, но чтобы так вот именно, как в этом году, — не помнили. Разделились во мнениях на этот счет и газеты. Одни утверждали, что подобное бывает раз в столетие. И приводили тут же тому примеры, когда такое было. Другие писали, что случается такое еще реже — через полтораста лет, — и тоже указывали годы. Но пока шла полемика, подули такие сильные и холодные юго-восточные ветры, что люди оделись в зимнее. Чудно как-то получается: в затишке солнце припекает, а на юру ветер знобит. А главная-то беда не в этом, а в том, что пашни и огороды выветриваются. Боронованием всю влагу не удержишь. Тут не то что синоптики — бывалые хлеборобы и агрономы растерялись: ну-ка угадай теперь сроки сева. А он знай себе дует день, и другой, и третий. Эдак всю влагу из земли выдует.

Наконец наступил день, когда ждать больше нельзя. Посевную надо начинать — в этом мнении сходилось явное большинство сельчан. Да и район уже забеспокоился: что сидите. Соседи вон начали? А и вправду: и «Луч», и «Октябрь» еще вчера вышли в поле. И ветер стал утихать. Снова потеплело.

Завтра выезд. Но уже накануне вечером собрали летучку. В кабинете Романцова — командиры всех подразделений, всех участков. Еще раз уточняются технологические карты, нормы выработки, подсчитываются люди. На учете каждый человек, машина, агрегат. Все озабочены одним: как бы чего не упустить, не забыть. До позднего вечера сидели. Советовались, доказывали, спорили. А Романцов с Головановым да Самохиным — те просидели чуть ли не до полночи.

— Ну, все, — Романцов устало поднялся из-за стола. — Завтра, как и договорились: я — во втором, ты — в третьем, а ты — в первом отделении. А теперь отдыхать…

Коротка весенняя ночь, а для Романцова она еще короче. Ни свет ни заря поднялся директор по старой армейской привычке. Еще никто, кажется, и не выходил из дому. Разве лишь доярки раньше директора поспешали на ферму. Да и тех он увидел, как шли гурьбой к речке-безымянке.

— Доброе утро, девчатоньки!

— Здравствуйте, Алексей Фомич!

Улыбаются молочницы. То ли заря на щеках играет, то ли так только кажется Фомичу. Особенно вон у той, Валентины Буряк, что бордовый платок по самые темные брови надвинула.