Время шло, а Митрий так и не мог разделаться со всеми своими делами. Наоборот, чем больше он старался работал, тем непочатей представал перед ним край очередных дел и забот. Вот уже два года, как Федор Лыков не возил больше важного начальника. Проштрафился: надо было ехать в область на совещание, а он напился. Уволили его. Присмирел он, но ненадолго — сейчас перешел в сельпо на грузовую машину: «Лучше, говорит, стало. Зарплата та же, а хлопот меньше, да еще приработок есть».

Как и все другие, уход Лыкова в сельпо Митрий считал явным понижением. И его мечта об уходе в город временно потускнела. Но потом он стал думать и рассудил иначе: «Раз после такого случая Федор тут же нашел работу и говорит, что не хуже, а лучше, значит, в городе действительно насчет работы свободнее. А случись все это в Починках — куда подаваться?.. Вот рассчитаюсь с жатвой, поставлю машину на ремонт и уйду».

Митрий и не помышлял говорить жене о своем решении — засмеет, не один ведь год эти разговоры. Еще тогда, когда он впервые открыл ей свои планы, а потом вышло, что планы эти на воде вилами писаны, — Марина смеялась: «Бедному жениться — ночь коротка, так и тебе этот город…»

И еще одно обстоятельство подогревало желание Митрия стать городским, рабочим человеком. Дело в том, что еще в войну Смирин в числе своих сверстников-допризывников был мобилизован на строительство оборонительных сооружений. После того когда наши войска перешли в наступление и оттеснили врага на двести — триста километров, надобность в оборонной полосе отпала. Тогда же Митрий попал на один из воронежских заводов помощником машиниста паросилового цеха. Правда, проработать до призыва в армию ему довелось всего-навсего два с половиной месяца, но сознание того, что он начинал свой трудовой путь рабочим, придавало ему еще большую уверенность и решимость в своем намерении.

Дениска лепил из песка башню. Желтого зернистого песка во дворе между домом и погребом было много — целая куча. И мальчишка решил, чтобы его башня была высокой-высокой, выше, чем у соседнего Генки, которую тот слепил вчера. Глаза мальчугана горели восторгом, руки торопко перебирали влажные комья, но башня снова и снова рушилась. А тут еще курица привязалась. Подойдет и смотрит, наклонив голову набок, словно прицеливается, как бы ударить клювом половчее.

— Кши! — махал на нее Дениска совком.

Башня все падала и падала, и мальчику надоело ее строить. Он вдруг вспомнил о клубке капроновых ниток, что лежал у матери в комоде. Ивовые прутья, заготовленные отцом для коровьих яслей, вялились на солнце. Дениска еще вчера облюбовал один из них для лука, Он отряхнул руки о штаны и побежал в дом.

— Я вот скажу матери, — пригрозила ему сестренка. — Зачем берешь нитки и нож? Вот они вернутся с огорода, и скажу.

— Ленка-пенка, ябеда, — передразнил ее Дениска, показывая кулак.

— А вот и скажу.

— Ну и говори… — Мальчишка выскочил на крыльцо и зажмурился. После комнатного полумрака осеннее солнце слепило глаза.

А в это время Смирин-старший, пользуясь выпавшим свободным днем, орудовал лопатой. Работал он не то чтоб с усердием, но и не особенно ленясь. Потому как Митрий был высок и сухощав, то поджарую, длинную и согнутую почти пополам фигуру его можно было видеть издалека. В противоположность ему была жена, полная, белолицая, небольшого роста, но проворная и живая женщина, с серыми, почти бесцветными глазами и русыми, выгоревшими на солнце волосами.

Все горело в ее руках. То она высыпала из корзины остатки картошки и, разминая в ладонях прилипшие комья земли, раскладывала клубни на ровную грядку — подсушить на осеннем, но еще довольно горячем солнце, то выдергивала сухие, пожухлые на ветру пни срезанных подсолнухов и кукурузы, что годилось на топку, то сгребала в кучу высохшую ботву тыквы, паслена и картофеля, заодно заравнивая наиболее глубокие лунки.

Хозяин — наоборот — любил во всем степенность. Он как бы обдумывал каждое свое движение. Часто усаживался закуривать. Глубоко затянувшись и отдувая небритые смуглые щеки, наблюдал за женой и в душе был доволен ее сноровистой ухваткой, усмехнулся про себя, вспомнив слова Пантелеича, бывшего соседа, который несколько лет назад, в канун его свадьбы зашел специально во двор Смириных, снял засаленный кожаный картуз — поздравил его, Митрия: «Молодец, Демитр. Хорошую девку отхватил, работящую, из видной семьи. Я ить почитай всю родословную Крайновых знаю. Четыре колена, как свои пять пальцев. — Он загнул пальцы. — Мастеровые все…» Он надвигал почти на самые брови свой картуз и, заговорщицки оглядываясь, вполголоса добавлял: «Ты ее, того… жалей, смотри…»

Смирил только сейчас вспомнил и понял смысл и значение последних слов Пантелеича…

— Фу, черт. — Он недовольно поморщился, сплюнул в пустую картофельную лунку, бросив туда же и окурок, потянулся в сторону за пустым мешком. Бросил его рядом с собой и уже потом позвал:

— Марина, а Марин, передохнула б.

— Нашел время, — уперла та испачканные зеленью и грязью руки в бока. — Тебе все бы курить, гряду сегодня же закончить надо. А он — отдыхать.

— Ну ладно, ладно, — примирительно заговорил Митрий.

— Вот черт, говорила ведь: сделай ручку, — Марина угрожающе наступала на мужа со сломанным ножом. — Чем теперь свеклу чистить?..

Смирин взял из ее рук нож. Отломленный черенок с медным кольцом на шейке бросил в бурт, чтобы не потерялся, а лезвие, чтоб не обрезаться, сунул за голенище.

— Ладно, вот тебе пока другой, а завтра сделаю.

Он достал большой нож-складенец из кармана брюк — подал его жене, а сам взял лопату и стал подкапывать розовые, почти в кулак величиной картофелины.

Заходящее солнце уже почти не грело, но все же веселило. К тому же работы оставалось мало, неубранной оставалась, одна низина, где ровными рядами лежали лысые головы капусты, курчавились поздние побеги помидоров, под желтой листвой которых висели красные продолговатые и круглые, словно голубиные яйца, плоды, последние, осенние.

Смирин так увлекся работой, что и не заметил, как начало смеркаться. Вот уже прошли мимо доярки с фермы, курили и громко разговаривали трактористы, возвращаясь домой.

— Кончай, Митрий, — кричали они через дорогу, — а то и поужинать не успеешь…

— Успеется, — отвечала за мужа Марина.

Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, вернулись Смирины с огорода домой. Чтобы не идти впустую, оба нагрузили мешки со свеклой и картофелем, шли долго, тяжело. Во дворе, у стойла, пахнущего пыреем и молочаем, стояла недоеная корова. Она повернула рогатую, с белыми пятнами на коричневом лбу, голову — жалобно промычала, переступая ногами.

— Зорянка, Зорянка, — ласково позвала ее хозяйка. — Счас, милая, счас.

Митрий зашел в дом, включил свет. Заглянул в полутемную горницу. На кровати и диване спали ребятишки — десятилетняя Лена и шестилетний Дениска. «Убегались за день», — подумал отец и прикрыл дверь.

Где-то, то ли у порога, то ли в сенцах, мирно трещал сверчок. Вокруг абажура, проснувшись, летала крупная муха, назойливо жужжала, билась о стекло. Смирин взял висевшее на гвоздике возле умывальника полотенце, махнул им в воздухе у самой лампочки — промахнулся.

— У-у, черт!..

Махнул еще раз, и та, оборвав жужжание, упала на пол.

В сенцах хозяйка процеживала удой. Гулко хлопала эмалированная крышка ведра, в полуоткрытую комнату тянуло парным молоком.

Сели ужинать. Митрий вяло ковырял вилкой в сковородке, вздыхал, как будто чего-то выжидал.

— Ешь, ешь, — разрезая малосольный огурец, сказала Марина.

— Голова чтой-то, с усталости, видно, — перевел он с нее взгляд на буфет, стоявший в углу комнаты. — Плесни полстаканчика…

Жена заворчала, но все же встала из-за стола, вынула бутылку с кукурузным черенком вместо пробки.

Смирин выпил, крякнул и стал есть. А когда Марина вышла в сенцы за квасом — поспешно, по-воровски, налил полстакана и, кося глазом на дверь, выпил еще и остался доволен тем, что она не увидела его проделки.