И я решил, как только поднимусь, сразу же отправлюсь к Митяю. Приду и скажу ему: отдаю тебе старое дедово ружье, которое я берег как самую заветную мальчишескую тайну. Отдаю его тебе насовсем. А лодка? Наша лодка будет на двоих…

За окном, на вишне сидел скворец и чистил крапчато-серое крыло. Потом он запел. Запел так обыденно просто и самозабвенно, как будто все, что было вокруг, — принадлежало ему. Он славил и провозглашал наступающий весенний день!..

Еще вчера в лиловом небе сверкало, гремело, на землю падали серебряные крупные капли, а сегодня следов дождя почти не осталось. Земля была настолько высохшей, что тут же впитывала благодатную влагу всю без остатка. При ярком утреннем свете сытно лоснилась и сама почва, и травы, и чуткая листва деревьев.

Хорошо в такой день ранним утром ехать за город, навстречу пахнущему хлебами и травами ветру. Поезд только что вырвался на простор, и потянуло таким плотным туманом, что за окнами вагонов едва улавливались очертания одиноких деревьев, кустов желтой акации, телеграфных столбов. И дальний лес, и задумчивая равнина, что медленно плыли навстречу, — все пропало вдруг из виду.

На одной из остановок мы выходим из поезда.

— Отсюда чуть не до самого леса автобус идет, — поясняет мне Алексей Еланов, мой товарищ, заядлый грибник и знаток здешних мест.

Утро такое чистое и теплое, что мы не решаемся садиться в автобус и идем пешком.

Охота наша в тот день выдалась не удачной. Корзины наши лишь наполовину наполнились шампиньонами, сыроежками и другой мелочью. Украшением их были несколько подберезовиков и один-единственный белый, который нам удалось найти.

— Грибница еще не вошла в силу, — так определил нашу неудачу колхозный пастух, стерегущий коров на опушке леса. — Места у нас хорошие, грибные, да и дожди выпали добрые, время нужно, — оправдывающим тоном добавил он, провожая нас взглядом до тропы, что вела к лесной дороге.

День разгорелся жаркий, но в лесу веяло прохладой. Весело шелестела листва осин, пахло сыростью, чуть покачивались лапчатые ветви мохнатых елей, паутина поминутно обволакивала лицо.

В чаще голубостволых берез мы разом и молча остановились вдвоем перед ямой, заваленной землею и порыжевшей прошлогоднею листвою. У края ее виднелся полуистлевший сруб.

— Здесь был рубеж, — выдохнул Алексей.

От краев ямы, в стороны тянулись зигзаги ходов сообщения. Теперь мы видели тут и там следы бывших окопов. Края их осунулись, заросли травой и кустарником.

— В сорок первом тут особенно жарко было, — как будто сам себе проговорил мой спутник, осматривая блиндаж.

Казалось, кроме блиндажа и брустверов окопов, ничто не напоминало здесь о прошедшей войне. В центре небольшой поляны особо выделялся среди других кряжистый, с многочисленными следами рубцов, ствол березы. Она была гораздо толще других, без макушки, но, так же как и все, буйно зеленела листвой.

Я спустился на дно бывшего блиндажа, шагнул по мягкой сухой листве, наступил на что-то округлое. Палкой разгреб многолетний пласт потемневшей листвы и достал из-под нее тронутую ржавчиной солдатскую каску.

Долго мы изучали находку, бережно передавая ее из рук в руки. Над узким козырьком, где довольно четко сохранился след пятиконечной звезды, — две пулевые пробоины. Сзади, у самой кромки, — овальная пробоина с рваными вовнутрь краями — след осколка…

Мы не сказали друг другу ни слова, но я почему-то был уверен, что Алексей в эту минуту думал о том, о чем думал и я, — о бывшем владельце этой каски. И еще мне казалось, он, так же как и я, втайне верил тому, что в тот коварный миг для него, неизвестного бойца, все обошлось благополучно. По крайней мере, нам обоим, видимо, думалось именно так.

Был полдень, когда мы вышли на опушку леса. Дорога была рядом. Впереди, на обочине, поросшей одуванчиками и донником, стоял указатель. На голубой доске значилось: «До Колодезного 20 километров».

На обратном пути к Воронежу было, казалось, еще многолюднее. Шумная толпа пестро одетых людей быстро заполняла вагон, все проходы и тамбуры. В город возвращались дачники, грибники и просто отдыхающие. В вагоне запахло земляникой, полевыми цветами, березовыми ветками, грибами.

— Что ж вы… своим рюкзаком-то… — возмущалась молодая женщина, сердито оборачиваясь на соседа, высокого мужчину, который тщетно пытался стянуть лямку с плеча.

— Виноват, виноват, — извинился за товарища другой мужчина, помогавший снять мешок.

— «Виноват», — передразнила она.

Наконец все разместились, все уселись. В нашем купе, кроме нас с Алексеем, находилось двое мужчин, сидящих у окна друг против друга, и довольно молодая семья: одетый в синюю спортивную куртку молодой человек и в костюме такого же цвета женщина, его жена. И мальчик лет десяти — одиннадцати — их сын, стриженный наголо, с оттопыренными ушами.

Особый интерес для меня представлял почему-то сидящий рядом со мной мужчина, тот, на которого все еще сердито, исподлобья поглядывала женщина и, казалось, с неприязнью смотрел ее муж и даже сынишка. Одет он был просто, по-рабочему. Крупные черты лица, густые висячие брови, тяжелый сосредоточенный взгляд — все выражало в нем замкнутость и угрюмость. Поначалу даже представлялось, что человек этот глухонемой. Но судя по тому, что он согласно кивал своему собеседнику, рассказывающему что-то, видимо, интересное, — догадка эта отпадала. Хотелось услышать его голос. Казалось, он должен быть низким и хриплым, как у отсыревшего контрабаса. И было в этом человеке еще что-то такое трудноуловимое и несколько загадочное, что хотелось непременно узнать хотя бы немного о его жизни, его судьбе.

Максимка — так звали мальчишку, как мы узнали об этом после, — рассматривал всех с видимым любопытством. Глаза его по-мальчишески загорелись особо, когда он увидел в моей корзине виднеющуюся из-под листьев папоротника каску. Он молча смотрел то на меня, то на мою корзину. Я понял его желание. Выдвинул из-под сиденья корзину и достал каску. Разговор, который, как это бывает, завязывается в первые же минуты, стих. Все с большим любопытством стали рассматривать мою находку.

— Да-а, — только и смог сказать молодой человек в спортивной куртке. С полуоткрытым ртом он изучающе глядел на своего соседа, мужчину, который сидел как раз против меня.

— Пулеметная очередь, — определил тот, исследуя пулевые отверстия. — Как раз в левый висок приходится.

Молодая женщина в спортивном костюме вытянулась вперед, пристально заглядывая на каску. На ее красивом смуглом лице можно было разглядеть и тревожное чувство любопытства, и тень не осознанной еще боязни, и то смутное душевное беспокойство, какое испытывает человек, память которого возвращается к событиям далекого детства. Она протянула руку к мужчине, моему соседу, на которого только что смотрела сердито. Глаза ее теперь лучились теплом и любопытством. Сосед мой, успевший завладеть боевым трофеем, бережно передал его в ее руки.

Против нашего купе стоял высокий человек с выправкой военного, со шрамом на щеке. Он молча протянул руку, взял боевую каску и долго разглядывал ее. А потом так же молча вернул. Трудно было определить его мысли. Слишком серьезным было выражение его лица. Лишь взгляд его, как мне показалось, еще больше посуровел.

— А может, боец тот и жив остался? — робко спросила женщина.

Ей никто не ответил.

Наступила минута молчания. Все, казалось, испытывали одни и те же чувства, находились в одинаковом взволнованном состоянии. И это был момент именно той близости, которая возникает между людьми тогда, когда что-то общее, что касается всех и каждого в отдельности, вдруг становится предметом внимания.

Меня тоже занимала эта наивная и, казалось, нереальная, обращенная в далекое прошлое, надежда, которую сейчас предвосхитила женщина. Мне тоже хотелось верить, что солдат — хозяин этой каски — остался жив. Хотя что было в том, если бы это и случилось именно так? Разве мало погибло людей в минувшую войну? Что значит еще одна эта смерть в числе миллиона других?.. И все же… все же…