— Добро, давай экономиста, — улыбаясь, согласился секретарь.

Крюков вышел и тут же вернулся с Таисией Саввишной Красновой. Это была стройная, с круглым румяным лицом и карими внимательными глазами женщина. В совхозе она работала третий год, с тех пор как впервые ввели должность экономиста. Было в наружности этой женщины что-то неуловимо-притягательное. Романцов из однажды ловил себя на мысли, что где-то встречал эту женщину, именно с такими характерными признаками, с такой же манерой держаться. Несколько гордо, но не высокомерно, непринужденно и вместе с тем с какой-то подкупающей почтительностью к окружающим. Таисья Саввишна не только со знанием, но и с особым стараньем вела нелегкую экономическую службу совхоза, и симпатии Романцова к ней тем более объяснимы. Алексей Фомич завидовал своему главному инженеру Василию Степановичу Краснову, что у него такая жена, завидовал по-доброму, отечески и не раз говорил об этом, — разумеется, не ей, а ему.

Она обвела глазами присутствующих, убедившись, что все готовы слушать, — сказала:

— Разрешите мне зачитать отчет нашей садово-огородной бригады. — Сказала зачитать, но читать не стала, говорила по памяти. Лишь раз заглянула в бумажку, сверилась с цифрой. Все как есть доложила и про морковь с капустой не забыла, которую скоро убирать надо, а уродилась ее тьма-тьмущая.

Все вроде шло гладко. После Красновой выступил Егоров. Сказал свое слово в защиту плодов-овощей. Смирин напомнил, что огородники распахали берега речки-безымянки так, впору хоть бороны в воде мочи. Все кусты лозняка да ивы-бредины поизвели, а ведь из речки полив всегда ведут. Речку беречь надо, она ведь не бездонная.

Голованов встал, что, мол, говорить зря. Ясное дело — с управлением сельского хозяйства и райисполкомом прежде всего надо решать.

Романцов сидел с постным лицом. А когда управляющий вторым отделением Грызлов заявил, что, мол, нет смысла искать проблему там, где ее нет. Так прямо и сказал. «Можно подумать, что наше хозяйство — это морковка да салат; хлеб и мясо — вот наше дело. А с этими петрушками сколько лет бьемся, и все зря, никчемное это занятие, не о чем тут больше и говорить».

Вот тут-то и началось. Самый горячий разговор вышел.

— Как это — нечего говорить?! — поднялся из-за стола директор.

— А так — нечего, — все так же спокойно подтвердил Грызлов.

— Сколько у него на сегодня вспахано зяби?

— Шестьсот сорок га, — ответила Таисья Саввишна, так как директор испытующе посмотрел на нее.

— А засеяно?

— Озимые… сто семьдесят восемь.

— Теперь по первому отделению.

Краснова назвала две цифры. Причем первая превышала всего на полсотни гектаров, тогда как вторая — почти на целую сотню.

— Видишь, дорогой Леонид Петрович. У тебя шестьсот сорок, а в первом отделении без двух га семьсот. Зяби там без малого триста, а у тебя опять же только сто семьдесят восемь. А говоришь: хлеб, мясо… Накормили мясом. Любой сорт и категория на выбор.

Директор гневно сдвинул свои черные брови: давай хоть хлеба вдоволь да овощей. Он разволновался, даже в лице изменился. Кровь отхлынула, и щеки его и лоб, казалось, стали еще более желтыми.

— Сегодня они — завтра я. А что касается этой самой петрушки — с меня хватит.

Романцов еще больше побледнел, нервно забарабанил пальцами по столу:

— Да понимает ли он, что говорит? — кинул гневный взгляд директор на секретаря парткома.

— Нет, товарищ Грызлов, петрушку и всякую там зелень растили и будем растить! Она, конечно, не основа хозяйства, но кто, если не мы, будет ею снабжать город?..

— Я все понимаю, Алексей Фомич, — воспользовавшись паузой, сказал Грызлов, — но отвозить Дегтяреву на свалку добро не хочу и не имею права.

Романцов откинулся на спинку кресла, развел руками.

— Леонид Петрович, — вставил свое слово Самохин, — мы ведь для того и собрались, чтобы обсудить, посоветоваться.

— Вот и советуемся.

Было ясно, что без вмешательства райисполкома торг вместе с Дегтяревым трудно будет уломать. Романцов все знал это, но собирать актив — дело необходимое: дальнейшие действия теперь имели силу коллегиальную, а уж он-то найдет общий язык и поддержку в исполкоме.

Прошло более недели с того дня, когда Митрий встретил Наталью Илюхину на развилке дорог, у поворота на Климцово поле. Но с того самого дня поселялось в его душе жгуче-противоречивое чувство: с одной стороны, он был рад, что Наталья вернулась и что теперь можно было ее видеть. С другой — его мучило то, что понимал же он всю никчемность и несуразность такой ситуации нелепой и даже смешной для его нынешнего положения да и, пожалуй, возраста.

Было совершенно ясно, что рассчитывать на какие-то отношения с ней невозможно, кроме как решаться на самое главное. Ибо невозможно вести двойственную жизнь. И все же всякий раз, когда приходили мысли о ней, учащенно билось сердце, его охватывало смутное чувство ожидания чего-то неясного и неопределенного, но радостного и неотступного.

«Ну что же ты, теперь давно семейный человек, да и в возрасте уже, и времени прошло, слава богу, много лет», — шептал ему внутренний голос. «Да нет, ты погоди, приглядись, прочувствуй», — шептал другой голос, именно так ему думалось всякий раз, когда он вспоминал о ней.

Как и всякий человек, подверженный извечному противоречию собственного рассудка и чувств, Митрий терзался в этом противоречии, не находя себе ни места, ни покоя. И чем чаще приходила на память она — тем, всякий раз, глубже была растревожена душа, тем ранимее становилось его сердце.

Вспоминая подробности той встречи, Митрий понимал, что он для Натальи небезразличен и что она вряд ли пойдет на сближение, может быть, даже и тогда, когда он решится на то «самое главное». И все же… все же… Он думал.

Вот и сегодня рано утром, когда он шел на бригаду, увидел вдали серый платок, точно ее, Илюхиной, — подумалось: она. Нарочно свернул правее по тропинке. Оказалось, это шла Раиса Гармашева, лаборантка.

— Ты мне как раз и нужна, голубушка.

— Кому-то, может, и нужна, да не всякому должна, — повела та бровью.

Митрий, зная ее легкое, «с ветерком», как говорят в ее адрес, поведение, бесцеремонно приступил к делу.

— Ладно, ладно, ты мне всхожесть семян говори.

— А что говорить-то. Занижена ваша всхожесть.

— Как так?

— А так — шестьдесят процентов всего.

— Дела!.. — Митрий даже кепку сдвинул на затылок. Не может быть.

— Может — не может. Сам Грызлов заполнял растильню. Тоже не поверил.

— И что он говорит?

— Завысим, говорит, норму высева килограммов на семьдесят, вот и выход из положения.

— Нет, так не пойдет…

«Да что, впрочем, с ней разговаривать, все равно без толку», — подумал Смирин, вышел из амбара и зашагал на бригаду.

Машина, крытая брезентом, стояла с заведенным мотором. Дверца кабины раскрыта настежь. Водитель, белобрысый парень, племянник Пинчука, подбежал с ведром воды, взялся за вздрагивающий капот, залил радиатор.

— Едем!..

Машина рванула, набирая скорость и через каких-нибудь пятнадцать минут остановилась у полевого стана, за второй лесополосой. Дневная смена трактористов дружно высыпала наружу.

Митрий привычно бросил сумку в угол вагончика, поприветствовал Матвеевну — повариху и неторопливо направился к своему ДТ.

— Масло смени, — сменщик Василий Кирпоносов виновато улыбнулся, — хотел было сам… Думаю, полчаса осталось, дотяну.

— Много осталось?

Василий неопределенно повел головой.

— Думаю, хватит до обеда, не больше. Ну, бывай… Вот он и весь клин…

Смирин привычным движением руки схватился за дверцу, вскочил в кабину. С минуту прислушивался к работе мотора. Двигатель ровно и утробно дышал, машина вздрагивала равномерно всем корпусом.

Первые прогоны Митрий прошел, часто оглядываясь на прицеп, регулируя нужный, единственно верный угол отношения корпуса машины к линии пахоты. А на последующих, когда четырехлемешный плуг входил в колею-борозду со сброса и легко шел, увеличивая ширину пахоты ровно настолько, насколько мог брать букарь, руки, и ноги, и все тело Митрия, казалось, были подчинены этому движению.